'Windows on the World' - Фредерик Бегбедер

10 час. 24 мин

На самом деле я не знаю, почему написал эту книгу. Может, потому, что мне было абсолютно неинтересно говорить о чем-то другом. О чем еще писать? Единственно интересные сюжеты – это сюжеты табуированные. Надо писать о том, что запрещено. Французская литература – долгая история непослушания. Сегодня книги должны делать то, чего не делает телевидение. Показывать невидимое, говорить несказанное. Может, это невыполнимо, но в этом смысл литературы, ее миссия. «Миссия невыполнима».

Весь интерес жить при демократии в том, чтобы ее критиковать. Собственно, потому и знаешь, что живешь при демократии. Диктатуру критиковать нельзя. А демократия, даже когда ее атакуют, угрожают ей, низвергают ее, должна доказать, что она демократия, потому что говорит гадости про демократию.

Написав это, я обнаруживаю, что не вполне искренен. Приходится признать и то, что, опираясь на первый великий акт гипертерроризма, моя проза обретает силу, которой бы иначе у нее не было. Мой роман использует трагедию как литературный костыль.

Есть и другая причина. Древо моих американских предков восходит к борцу за независимость Амосу Уилеру, герою Американской революции (род. в Пеппереле, штат Массачусетс, 1741, умер в Кембридже, штат Массачусетс, 21 июня 1775 вследствие ранения в бедро, полученного в битве при Банкер-Хилле пятью днями ранее). Его имя выбито на памятнике в честь Банкер-Хилла, а также на монументе Д. Вашингтону. У него был сын, родившийся через месяц после его смерти, в июле 1775 г. – Амос Уилер II. Его дочь Олайв Уилер вышла за некоего Джоба Найта и имела от него сына, Эльдорадо Найта, который женился на Фрэнсис Матильде Харбен, чья дочь Нелли Харбен Найт была матерью Грейс Картью Йорстоун, моей бабушки по отцовской линии. Я – потомок Амоса Уилера в восьмом поколении, через 228 лет после его смерти. Грейс Картью Йорстоун вышла замуж за Чарлза Бегбедера, отца моего отца. Она переехала во Францию, растолстела на пятьдесят кило, потому что ела фуа-гра, и умерла в По, в Беарне, предварительно родив двух дочерей и двух сыновей (одним из них был мой отец), но так и не избавилась от своего американского акцента, вызывавшего улыбку у членов «Ротари-клуба» (отделение «Пиренеи-Атлантика»).

Если вернуться на восемь поколений назад, все белые американцы окажутся европейцами. Мы с ними похожи, и пусть мы не все американцы, но наши проблемы – это их проблемы, и наоборот.

10 час. 25 мин

В то утро мы стояли на вершине здания Всемирного центра, и я был центром мироздания.

Я был прав, когда сказал Джерри и Дэвиду, что мы в воображаемом луна-парке: сегодня по Граунд Зеро гиды водят туристов. Теперь это достопримечательность, как статуя Свободы, до которой мы так и не доедем. В районе Старого порта можно взять билеты на WTC Site; их дают бесплатно. Над пустой эспланадой нависает деревянная эстрада; чтобы подняться на нее, надо отстоять длинную очередь. Гид поторапливает зевак. Но здесь не на что смотреть: необъятный цементный пустырь, автостоянка без машин, самая большая могила в мире. Иногда ночь краснеет, думая об этом; здания вокруг не хотят сверкать. И темнота согревает нас. Река фиолетово-синяя, сверху она очень красива.

Мы стали достопримечательностью для туристов; видите, дети? теперь люди приходят посмотреть на нас.

10 час. 26 мин

В «Ноче» (это новый ресторан, открытый на Таймс-Сквер Дэвидом Эмилом, владельцем «Windows on the World») я пристаю к одному из прежних служащих «Окон в мир».

– Я французский писатель, я работаю над романом о вашем старом ресторане.

– Почему?

– Потому что моя бабушка была американка, ее звали Грейс Картью-Йорстоун и я не был на ее похоронах. Я был в Швейцарии с братом и отцом, когда нам сообщили о ее смерти. Мне больше хотелось кататься на лыжах, погода стояла прекрасная, отец сильно поссорился с братом, и мы не поехали в По.

– I'm sorry sir but I don't understand what you're talking about.[137]

– Я ее плохо знал. Ее имя было Грейс, как у Грейс Келли, но мы звали ее Бабулей. Она была из южан, из старой буржуазии. Под конец жизни она была похожа на Мистера Магу. Видите мой торчащий подбородок? Он у меня от нее.

– Listen, I've got work to do. And I don't understand French. You're bothering me, Mister![138]

– Ее предком был Джон Адамс, второй президент Соединенных Штатов. У меня есть кузены в Далласе, Хербены. Я их не видел двадцать пять лет. Они сказали мне, что я еще и потомок знаменитого траппера, Дэниела Буна.

– So what?[139]

– We do not hate you.[140] Мы вас боимся, потому что вы в мире главные. Но мы с вами одной крови. Франция помогла вашей стране родиться на свет. Потом вы нас освободили. А мой кузен погиб в вашем ресторане 11 сентября 2001 года, с двумя сыновьями.

Не знаю, что меня дернуло так соврать. Я хотел его разжалобить. Трус всегда мифоман. Картью Йорстоун – это фамилия моей бабушки. Убери «у» и получишь Картью Йорстона, вымышленного персонажа.

– Excuse me but I'm so sick and tired of Nine-Eleven…[141]

– He сердитесь, я ухожу, я не хочу вам надоедать. Один последний вопрос: вы знаете песню Дайонн Уорвик?

– Of course.[142]

И вот мы, два жителя планеты Земля, напеваем «The windows of the world are covered with rain»;[143] поначалу мы чувствуем себя полными идиотами, смущаемся, клиенты думают, что мы перебрали, мы поем негромко, а потом идет припев и мы начинаем орать как свиньи, как босяки, как братья.

10 час. 27 мин

Тут нечего понимать, маленькие мои привидения с беззащитными ручками. Мы умерли ни за что. Северная башня рухнет ровно через минуту (сила ударной волны 2,3 балла по шкале Рихтера, длительность 8 секунд), но мы этого не увидим, потому что нас там уже нет. Телеантенна, падая среди дыма и обломков, оставалась прямой и только потом слегка изогнулась влево. Шпиль уходил в дым, как мачта корабля в пену океана. Прошло десять секунд, и первая башня рухнула целиком, прямая, как стартующая ракета, если пустить пленку задом наперед. И все-таки: вспоминайте о нас, пожалуйста. Мы – три сгоревших феникса, которые возродятся из пепла. Фениксы бывают не только в Аризоне. (Страница опущена).

1

0

ч

а

с.

2

8

м

и

н.

Ночью проспекты Нью-Йорка превращаются в алмазные реки. Ночью в этом городе не бывает ночи. Убежденный в собственной неповторимости, я иду по Вест-Сайд-хайвею в 10.28 ночи – так, словно поднимаюсь на сцену получать «Оскара». Смерть не взяла меня в Нью-Йорке. Современную ситуацию на Западе часто сравнивают с крушением Римской империи. Может, я декадент? Не думаю. Я не самоубийца, просто у меня самоубийственный образ жизни. Я просто нигилист, не желающий подыхать. На Site опускается ночь: поляна в стеклянном лесу. Через полтора года после трагедии от Всемирного торгового центра остался лишь пустырь, серая равнина, обнесенная сеткой. Я никогда не узнаю, все ли было так, как я вообразил, и вы тоже. Сирена в ночи: ее крик мечется рикошетом по прямым улицам. Из канализационных люков, между уцененным «кадиллаком» и потрескавшимся тротуаром, поднимается белый пар. Вечно этот дым: он был и прежде, но теперь он видится иначе. Мертвый мир, населенный торговцами солеными крендельками. Недалеко от Мемориала Холокоста (Фёрст Плейс, 18, южнее Бэттери-Парк-сити) я поднял голову: из какой-то квартиры доносилась музыка, и женский смех, и звон льда в стаканах, и желтый свет американских праздников. Я знал эту песню, мировой хит («Shine on Me» группы «Praise Cats», сумасшедший ритм рояля и абсолютно дебильные слова, как во всех таких хитах: «I've got peace deep in my soul / I've got love making me hope / Since you opened up your heart and shined on me»[144]). Внезапно на меня нахлынула немыслимая радость, та же волна благодарности, какую я испытал 29 августа 1999 года, когда держал тебя на руках и приветствовал твое появление на земле. Я щупаю в кармане маленькую синюю коробочку от Тиффани, в ней лежит обручальное кольцо. Корабельная сирена смолкла. Только мелодия – дон-дон-дон-дзынь-дзынь-дзынь – несется из окна, словно поток теплого воздуха вздымает летом легкие шторы, а все остальное молчит. Я напеваю эти слова как псалом. «I've got peace deep in my soul / I've got love making me hope». Мне стыдно за свое католическое счастье. Я неприличен рядом с величайшим в мире крематорием. Непристойно, необъяснимо доволен тем, что я жив, просто потому, что думаю о людях, которых люблю. Самолеты летят прямо на стену, и наше общество тоже. Мы – камикадзе, которые хотят остаться в живых.

Только любовь дает мне право надеяться. Грузовые суда идут в темноте навстречу друг другу – красные огоньки, словно в водном аэровокзале, скользят по черному зеркалу. Птицы улетают к мертвым звездам. Я иду мимо Канар-билдинга, где сто лет назад путешественники покупали билеты на «Титаник». Грязное устье реки сливается с небом. Мы без конца заигрываем с небытием, смерть наша сестра, мы можем любить, наверно, наше счастье прячется где-то в этом хаосе. Будет ли через тридцать лет всемирная демократия? Через тридцать лет мне придется оставить надежды, как и всей остальной планете, но мне плевать, потому что через тридцать лет мне самому будет 70. Где-то вдали скоро взойдет луна и отразится в море, и тогда вода станет похожа на танцевальную дорожку или надгробную плиту. Мне жаль, что я жив, но придет и мой черед. Придет мой черед.