Страсть Исава. Гастрософский дневник - Курт Брахарц

Курт Брахарц

Страсть Исава

Гастрософский дневник

Челюсть – наш самый лучший инструмент познания.

1

В еде и питье я всегда был настоящим самураем желудочного сладострастия.

Никогда я не предам своего господина, свой аппетит, и пусть кончина от несварения покажется мне легкой как перышко. Каждое мгновение жизни я со стоической усмешкой подвергаю себя сеппуку[2] лишним весом, добавочным холестерином в крови и отравлением ДДТ, которым так щедро сдобрены современные продукты.

Насколько я помню, самый первый проблеск самосознания озарил меня на кухне моей матери. Я помню огромную плиту, ароматы приправ и пряностей, восхитительные запахи уже почти дозревшей, почти готовой пищи – и помню свой безмерный восторг. Никогда потом не вызывал у меня страха и отвращения удивительный мир, открываемый вкусовыми сосочками. Когда б что-либо еще влекло меня с той же силой и страстью, я мог бы уподобиться титанам Возрождения, я мог бы стать Леоном Баттиста Альберти[3] или Джулиано ди Пьеро![4]

Мне – как и прочим оральным утопистам – едва ли удалась попытка попробовать, съесть и переварить весь мир. Тем не менее эта книга главным образом о моем теле, его выделениях и отправлениях. Эта книга – ребенок, родившийся от насилия мистера Уильяма Сьюарда Берроуза[5] над месье Бриа-Савареном.[6]

2

Гастрософия сейчас вступает в стадию нигилизма. Скоро старые кулинарные книги, особенно иллюстрированные, будут запрещены как порнография.

Фрагментарность и кажущаяся бессвязность этого дневника – отражение нашего времени, времени декаданса. Если учесть, как обстоят дела с сытостью в мире и как эти дела обстоят у нас, то гастрософия – явный цинизм.

Когда мой знакомец А. услышал, что я пью чай-тоник с женьшенем, он тут же расшифровал слово «тоник» как «травка от наивности и кретинизма». Увы, он был полностью прав – женьшеня сейчас в мире продается намного больше, чем выращивается.

Я кушал раков: я разламывал, раскрывал панцири их шеек и извлекал оттуда глянцевито-белые, гладкие, восхитительные завитки плоти – рачьи кишки.

Обеды в «Валлийском погребке» в Линдау: еще раз напоминаю себе, насколько тяжело оценить совершенство кухни. Выносить суждение нужно, попробовав не менее трех-четырех новых для заведения блюд.

Сегодня обнаружил у Эрнста Юнгера[7] подтверждение своей недавней догадки. Юнгер пишет: «На борту корабля я снова убедился в справедливости своего наблюдения – изучение пухлого меню, предлагаемого три раза в день, скоро превращается в унылую, тягостную повинность. Самые изысканные блюда скоро становятся почти неотличимыми на вкус. Так можно погрузиться в совершенное желудочное уныние и от всей души захотеть обыкновенной чечевичной похлебки». В «Записках о семидесятых», в главе, посвященной Анголе, Юнгер впадает в свой обычный раж и доходит до разврата: «Как хотелось бы, чтобы во всякое место, где царит голод, можно было доставлять в изобилии пищу по какому-нибудь радио!» Мне кажется, лучше было поместить радио прямо в желудок – вот была бы оргия, если бы мы выучились питаться словами!

Далее из Юнгера, из той же самой книги: «Прогуливаясь по таким садам, понимаешь, как все-таки тяжело описывать вкус и запах приправ. Наши описательные возможности поразительно скудны по сравнению с полнотой наших ощущений. Мы определяем вкусы по их же носителям – соль у нас соленая, у перца перечный вкус и так далее. Потому в книгах то и дело можно найти выражения вроде „своеобразного ароматного привкуса“». Отчасти это объясняется нынешней ущербностью, притупленностью наших ощущений и неспособностью дать им имена (у древних китайцев для оттенков вкуса было множество имен, которыми сейчас никто никогда не пользуется, – должно быть, потому, что сейчас никто не способен эти оттенки различать), отчасти тем, что если уложить юнгеровское рассуждение в одну фразу, то звучит оно так: все имеет свой несравненный вкус. Доставшийся нам от предков-зверей механизм распознавания запахов и вкусов лишен способности поэтических сравнений и метафоричности, он работает просто и прямо: все имеет собственный вкус и запах, прочее – захламление бумаги и речи. Метафоры здесь избыточны и излишни. Моя первая устрица вкусом напоминала болотную воду, но неужели это что-то кому-то может сказать? Устрицы вкусом совсем не похожи на то, что язык находит между половых губ (хотя некоторые феминистки и утверждают обратное), а разные половые губы имеют разный вкус. Рыба, грибы и нагретый металл могут одарить нас при случае столь же справедливыми и меткими сравнениями.

Тут я поддержал свое вдохновение бутылочкой белого вина.

Далее Юнгер указывает, что чувство опьянения порождают зелья только растительного происхождения. Это я уже знал от Палинура.[8] Нужно только попробовать буфотенин,[9] чтобы ощутить разницу. Галлюцинации от буфотенина почти сплошь акустические. А растения обделены слухом.

Внутрителесная междоусобица, или взаиморевность органов: как только я начал эту книгу, где главный протагонист – мой рот, так сразу заявил о себе мой зад. Недавно, едва я открыл «С сигарой в зубах» Жана Жене,[10] вокруг моего ануса вспыхнула адская боль – должно быть, лопнула геморроидальная шишка. Боюсь, придется переходить на пищу, в которой больше клетчатки, – а то, чтобы снова не пострадать от чего-нибудь подобного, придется всю оставшуюся жизнь стоять на голове либо ходить на четвереньках.

– Я хочу стать аскетом.

– И потому упиваешься шампанским и объедаешься икрой?

– Да. Я иду по пути пресыщения.

Еды много не бывает – дерьма всегда больше, говаривал маркиз де Сад.

Юный шизофреник, евнуховидный австрияк с крохотными глазками за толстыми линзами очков, мечется по миру. Общение для него сугубо материально: общаться – значит давать и брать. В моменты одержимости он жаждет пищи, а в ресторане впадает в депрессию, жрет как свинья, разбрасывает, все валится у него изо рта. В гостях у друга набрасывается на колбасу, пожирает четверть фунта масла, съедает банку мармелада, выхлебывает банку томатов – и все потому, что в доме нет ни крошки хлеба. Потом бедный юноша горько жалуется на то, как ему плохо.

Две сестры, уже за пятьдесят, в межвоенное время прочно усвоившие, что доедать нужно все и дочиста. Они священнодействуют, истово веря в пользу нагромождения на тарелки гор пищи. Съедено должно быть все. Огромные – "в сотню кило каждая, страдающие расстройствами пищеварения: у одной больная печень, у другой поджелудочная железа, с горошинами пота на полиловевших лбах, они сидят за столом и, покряхтывая, механически жуют, стараясь поглотить всю наваленную пищу. Они съедают все до последней крошки, а особенно им не везет, когда в холодильнике есть еще всяческий хлам, который обязательно нужно доесть, потому что ни дня больше он не вылежит. И раз семьсот в год, во время каждого обеда и ужина, обе тяжко охают, стонут и жалуются на то, что в очередной раз переели.

В Женеве теперь могут клонировать мышей. Любопытно, способна ли святая вода Ганга, прекращающая кармический круговорот, прервать и предсказанный Кондратьевым[11] непрерывный технокруговорот возрождения нашей нынешней жизни?

Если б я смог отлистнуть календарь лет на пятнадцать назад, я, оставив все наиважнейшие дела, непременно занялся бы написанием флагеллантского романа, действие которого происходило бы на кухне средневекового замка (куда, как не в феодальные времена, помещать старую добрую порнографию?). Протагонистами стали бы светловолосый, тощенький поваренок и ядреная, смуглая кухарка, которые никак не могут угодить повару. Нигде нет такого количества поводов для порки, как на кухне: там столько всяких мелочей, из-за которых можно считать кушанье испорченным. И вот среди дрожащих, аппетитных пудингов, томящегося жаркого, кипящих соусов, ароматных пирожков, благоухающих, свежих паштетов, хрустящих поджаристых котлет – какой же здесь простор для разгула порнографического флагеллантства! Разумеется, кого-нибудь обязательно должны съесть. Пусть, например, это будет шеф-повар. В финале, потерявшая всякое терпение, всякий раз жестоко наказываемая, разъярившаяся, с пылающим после очередной порки задом, девица в конце концов вонзает вилку в жареные ягодицы своего отошедшего в мир иной мучителя. Более изящна развязка в гауфовском «Карлике Носе»: там герои, которого постоянно, вместе с прочими мелкими тварями, у всех на виду жестоко порют, наконец постигает искусство изготовления сложнейших блюд. О, как бы я желал себе такой жизни!