Утро в раю (очерки нашей жизни) - Александр Фитц

И всё же ни к членам жюри, ни тем более к лауреатам у меня претензий нет и быть не может. Объясняю: первые оценивали то, что им представили, а вторые, убеждён, отправили на конкурс лучшее из того, что у них есть.

Но действительно ли то, что оценивали в Штутгарте, является лучшим из созданного российско-немецкими литераторами? Вот в чём вопрос. И ответить на него не так просто.

Причины отсутствия в числе конкурсантов многих действительно талантливых и известных писателей из российских немцев я склонен усматривать в некой «келейности» организации этого конкурса. По крайней мере, ни одна общественная организация российских немцев, включая правление и актив землячества, особо его не пропагандировали.

Ни в этом, ни в минувшие годы. Достаточно сказать, что все лауреаты, отмеченные премиями, были выдвинуты издательствами, выпустившими их книги, но ничего не сделавшими и не делающими для продвижения их на читательский рынок. А почему, допустим, не Всегерманским интеграционным Советом российских немцев или Литературным объединением немцев из России, или земельными организациями землячества? Таких организаций в Германии можно набрать несколько десятков. При желании, естественно. Но оно, желание, видимо, отсутствует. А может, не выдвигали из опасения, что в числе конкурсантов окажется неудобный автор, пишущий неудобные повести, рассказы, публицистические статьи на неудобные темы? И получается, что литературные премии российским немцам присуждают не за творческие успехи, а скорее за благонамеренность, правильную политическую ориентацию и одобрительное молчание?

Признаюсь, для меня так и остаётся загадкой и никак не могу получить я ответ на вопрос: почему ни одна (выделено авт.) общественная организация российских немцев до сих пор так и не выдвинула на столь престижную премию литераторов, покинувших этот мир, но чьи имена навсегда сохранятся в наших сердцах? Тех, кто в самые тяжкие времена тотальных запретов и притеснений, по сути, сберёг литературу российских немцев. У многих, надеюсь, есть свой список достойных. Есть он и у меня: Нелли Ваккер, Вольдемар Гердт, Доминик Гольман, Виктор Шнитке, Герберт Генке… Этот список, естественно, можно дополнить, скорректировать. Ну а деньги, выделяемые лауреатам на премии, я предлагал и продолжаю предлагать в неоднократных разговорах с руководителями Землячества, людьми, ведающими культурой российских немцев употребить на издание добротной книги, в которую бы вошли произведения названных авторов. Ведь это действительно большая литература, которой мы можем и должны гордиться. Которая действительно в состоянии рассказать местным немцам и нашим детям правду о нас и нашей судьбе. Так в чём же дело?

А почему на этот конкурс не представить произведения литераторов (дай Бог им долгих лет!), которые ещё живы и которые, убеждён, того более чем достойны? Например, Норы Пфеффер, Гуго Вормсбехера, Венделина Мангольда, Иоганна Варкентина, Константина Эрлиха. Почему бы взять и не выдвинуть их всех вместе, а потом не выпустить коллективный сборник? Ах, то, что они писали, пишут и говорят, не очень нравится властям. Или я снова ошибаюсь и причина в ином? В чём, поясните. Только не нужно, пожалуйста, объяснять, что авторы должны сами себя представлять и лоббировать. Эти как раз не должны. Это обязаны сделать, к примеру, сотрудники общественных организаций, субсидируемые из госбюджета и вроде бы занимающиеся историей и культурой российских немцев. Но вместо этого они продолжают лоббировать интересы очень странной организации — Международного союза немецкой культуры, который почему-то находится в Москве.

Вот, пожалуй, и всё, что я хотел сказать, узнав о подведении итогов литературного конкурса в Штутгарте. Ну а в заключение поздравлю лауреатов и искренне пожелаю, чтобы их книги нашли своих читателей. Ведь для человека пишущего это как раз и есть главная награда и главная оценка его творчества.

2010 г.

Грюс Готт, поэт рубцов

В комнату, которую мы занимали с семьёй в отеле, приспособленном под переселенческое общежитие российских немцев, кто-то постучал.

— Да, да, пожалуйста, — сказала жена по-русски, — входите.

Дверь приоткрылась и перед нами предстала сухонькая баварка, одетая в традиционное для этих мест зелёное платье с белым кружевным передником, вязаную кофточку и чёрные башмаки с серебряными пряжками.

— Грюс Готт[106], - сказала она, как-то по-особому улыбнувшись — всем вместе и в то же время каждому в отдельности.

— Грюс Готт, — откликнулись мы с женой, а старшая дочь, вступившая в пору переходного возраста, о существовании которого в её годы я даже не догадывался, мрачно пробурчала: — Сервус[107].

В натруженных руках, с сетью вен, вздыбивших обветренную кожу, женщина держала какой-то плотный пакет и небольшую картонную коробку, в которых обычно продают торты.

— Простите, что без приглашения, — сказала она по-немецки с сильным баварским акцентом. — Но прежде чем представиться, хотела узнать, не помешала ли? Может, мне лучше зайти в другое время?

— Нет, нет, не волнуйтесь, — ответила жена. — Вы не помешали. Присаживайтесь, пожалуйста, и не обращайте внимания на тесноту и отсутствие должного порядка.

— Спасибо, — ответила женщина, опускаясь на стул. — У вас изумительный порядок, если принять во внимание, в каких условиях вам приходится здесь жить. Но всё это временно. Скоро, как я слышала, вы переедете.

— Да, — кивнула головой жена. — Как только окончим языковые курсы, мы постараемся перебраться в большой город.

— Конечно, конечно, — согласилась женщина. — Чтобы жить в таком маленьком местечке, как Акслах, здесь нужно родиться.

— Или быть миллионером, — встряла дочь, намекая, что некоторые мюнхенские толстосумы имеют здесь дома. Ведь Акслах отнесён к категории воздушных курортов. — А вообще я пошла, — продолжила она уже по-русски. — Вернусь в восемь и без приключений, так как потеряться здесь негде, а уж про приключиться — вообще не говорю. Ауф видерзеен, — кивнула она нашей гостье и выпорхнула из комнаты.

— Ауф видерзеен, — ответила та, а потом, улыбнувшись уже только нам с женой, представилась: — Флорентина Карлху-бер, вдова Карла Карлхубера.

— Очень приятно, — сказала жена и назвала нашу фамилию и имена.

— Я вас знаю, — кладя на соседний стул свёрток, а коробку на стол, — сказала фрау Карлхубер. — Мне о вас рассказал герр Фляйшер.

Густав Фляйшер был арендатором обветшавшей, требующей немедленного ремонта гостиницы «У почты», в которой жили 28 семей аусзидлеров[108]. По слухам, за каждого из нас на его банковский счёт регулярно «перекатывалась» сумма, равная той, если бы мы все квартировали в новеньком четырёхзвёздочном отеле. Поэтому, появляясь в селе Акслах, расположенном в центре заповедного Баварского леса, Фляйшер был неизменно весел и улыбчив, поглядывая на аусзидлеров, словно наш сосед-бауэр на своих бурёнок-рекордисток, пасущихся на изумрудных альпийских склонах.

Вообще, как смог убедиться я позже, приём беженцев, отправка медикаментов, одежды, питания в зоны бедствия, поставка оборудования и техники странам, вступающим на путь принудительной демократии, — дело сколь благородное, столь и прибыльное. Особенно если им заниматься профессионально и без эмоций. Фляйшер был профи, который под личиной балагура умело прятал холодный расчёт и ледяной рассудок. О каждом из нас он знал столько, сколько рачительный баварский хозяин знает о своих коровах. Этими знаниями он иногда веселил акслахских аборигенов, являясь к ним на «ягуаре» из города Ландсхута, название которого можно перевести как «земельная шляпа» или «баварская шляпа», то есть нечто державно-многозначительное, что наверняка не случайно. Ведь до Мюнхена столицей Баварского королевства был именно Ландсхут. Естественно, в комплекте историй о «братьях и сёстрах по разуму» (приблизительно так Фляйшер величал этнических немцев с Востока) я, в прошлой жизни журналист и общественный деятель, занимал далеко не последнее место.

— Вы ведь писатель, — обращаясь ко мне, сказала гостья. — И я подумала, что вам будет интересна эта книга, которую привёз мой покойный муж из России. Он был там в лагере, потом работал на стройке вместе с другими военнопленными, а в 1970-м и 1975-м ездил в те места. Тогда и привёз эту книгу.

Из пакета женщина извлекла тонкую книжицу, на обложке которой значилось: «Николай Рубцов. Сосен шум. Советский писатель. 1970».

— Обалдеть! — невольно произнёс я по-русски. — Обалдеть и только!

— Он привёз и другие книги. Толстые, с картинками, — виновато улыбнулась фрау Карлхубер. — Но я не была уверена, застану ли вас. Поэтому взяла только эту. Он, знаете ли, хотел перевести её на русский язык. Это же поэзия?