Фавн на берегу Томи - Буркин Станислав Юльевич

Совершалась праздничная обедня, и от самого Благовещенского собора на треть версты вверх Монастырская улица была занята телегами и экипажами прихожан. У ворот монастыря толпились странники, деревенского вида прихожане. В тени деревьев стояла большая архиерейская карета — люди осторожно обходили ее, а некоторые, проходя мимо, крестились и кланялись. На дороге, прямо в луже, стояла на коленях маленькая женщина в черном платье и завороженно, с приоткрытым в неведомом удивлении ртом, крестилась на высокий храм и то и дело низко перед ним кланялась. Толстый городовой, гордо выпячивая пузо с золотыми пуговицами мундира, искоса и вдумчиво смотрел на богомолку, курил и громко плевал себе под ноги.

В этой вялой, когото поджидающей толпе говорили вполголоса, и в воздухе колебался осторожный гул. Только серые фигуры странниц бесшумно суетились в этой толпе. За церковной оградой на скамейках говорили шепотом, словно сплетничали, тише всех сидели перед колясками хмурые кормилицы в русских нарядах. Вдруг раздался с колокольни резкий серебристый трезвон, из дверей храма волной хлынула и вихрем закрутилась толпа, стекая со ступеней во двор и снова возвращаясь на ступени, вытягивая шеи и стараясь с улицы заглянуть в глубину храма. Гудящая и бурлящая толпа начала разворачиваться и уплотняться, выстраивая на выходе живой коридор.

Только все расступились и склонили головы в проход, как по нему медленно двинулся, сопровождаемый тремя иподьяконами, томский архиерей — голова его в клобуке была высоко вздернута, рот полуоткрыт, и на бледном лице дрожали и сверкали торжественнострогие глаза. У старика тряслась челюсть, шевелилась борода, лицо его сурово щетинилось.

— Скажи нам… Скажи!.. — гудели голоса.

А он хрипло и отрывисто повторял:

— Молитесь… кайтесь, — словно дирижируя, махал руками с крючковато сложенными пальцами и все повторял: — Благослови, Господи. Господь благословит.

Толпа бурно влеклась за ним, хватала за рясу и руки, а владыка неуклонно смотрел через них и бросал краткие слова, и эти слова утопали в шарканье ног по плитам паперти, в гуле просьб, жалоб и неумолчного режущего слух трезвона.

— Вера — прибежище наше… Не пещитеся о многом. Едино на потребу…

— Позвольте! Позвольте! — гудел большой дьякон, раздвигая перед владыкой людей, освобождая путь к карете.

Через мгновение гордый старик, поддерживаемый руками служек, полез в поданную карету, напоминавшую катафалк.

— Освободить проезд! Дать проезд! — голосил толстый полицейский, освобождая дорогу.

Только катафалк втянулся через ворота на Монастырскую улицу, как проход сомкнулся, и толпа водоворотом ринулась через железные врата из монастыря прочь, и через пять минут церковный двор вновь опустел. Только несколько человек остались неприкаянно по нему бродить.

Во всей этой суете Бакчаров позабыл, зачем он сюда пришел, и, как только храм оказался свободным, рассеянно вступил под низкие массивные своды.

В душном опустевшем храме горели паникадила, и от самой паперти до амвона и царских врат была все еще расстелена красная архиерейская дорожка. Подсвечники обтекали воском, и висел сгущенный дух покинувшего храм народа.

Бакчаров, чувствуя себя с похмелья неловко в храме, подошел к центральной Казанской иконе на аналое, неуклюже перекрестился, прикоснулся губами к зацелованному образу и надолго прильнул к нему липким холодным лбом. Потом выпрямился, обернулся, как ребенок, окинул своды беспомощным взором, почувствовал себя глупо и неуютно, вздохнул и, осторожно ступая, пошел прочь. Только он хотел выйти под колокольню в притвор, как одна древняя богомолка, сидящая на лавке у дверей, протянула руку, останавливая его.

— Токмо в монастыре упасение! — испуганной скороговоркой сказал старуха. — Нет в миру правды! Токмо в монастыре упасение!

Бакчаров, желая поскорее уйти, пятясь к выходу, быстро покивал, поблагодарил за совет и поспешно покинул храм.

Во дворе он вспомнил о цели визита, стал раздавать милостыню и задавать попрошайкам один и тот же вопрос. Потом вышел за ворота и остановился возле нищего, мимо которого проходил в этот день как минимум пару раз.

Под тополем у дороги, на сырой земле сидел дед, высокий, сухой, весь в морщинах, с пустой неухоженной бородой — ненужный старик, каких множество на Руси. Глаза были полуоткрыты. Он сидел возле перевернутой лохматой шапки. Сердце защемило у Бакчарова, когда он узнал в нем своего верного ямщика. Он вспомнил, как Борода поил его хвойным отваром и как утешал его и пел мягким басом свои тихие песни. Перед ним далеким сном всплывали таинственные воспоминания о добром великане, несущем его по лесистым горам, переступающем сибирские реки. Он вспомнил, как доверял этому деду и что ямщик был для него в дремучей тайге самым дорогим существом. И вот теперь старик с почерневшим лицом и слипшейся бородой полулежал под деревом у беленой монастырской стены и молча ждал, когда ктонибудь сжалится и бросит монету в его ямщицкую шапку.

— Ямщик! — крикнул Бакчаров с надрывом, не в силах подойти ближе. — Федот! Федот!

Старик медленно повернулся и чуть сморщился, подслеповато моргая выцветшими глазами и глядя снизу вверх на растерянного интеллигента в очках и длинной шинели до пят. Взгляд у старика был глубоким, проницательным и казался до боли родным господину учителю.

— Аа, баре! — грустно обрадовался бродяга. — Какой такой Федот? Твойот ямщик, Борода ему прозвище. Гордо прозвище. Хозяин тайги, величали его. У нас с ем тепереча имя одна, — тезки мы, а прозвание разная, Федот, баре, Федот, да не тот, — басовито бормотал Борода, явно думая, что учитель случайно наткнулся на него, идя в храм. — Кобылато моя издохла. Ты вот башь, какой энто Борода? Не оной ямщик я…

— Что ты такое говоришь, дядя Федот! — едва выдавил из себя Бакчаров. — Пойдем, я гденибудь устрою тебя.

Ямщик, кряхтя, невесело рассмеялся.

— У самихто, чай, не богаче нашенского буде. Аль я не учул чего?

— Да уж, — вздохнул учитель, — не богаче.

— Подай, баре, пять копеек, а завтра, бог дасте, я пойду батраком наймусь.

— Борода, — нерешительно спросил Бакчаров, — помнишь разговоры о том, кто следовал за мной?

Старик покивал печально.

— Кто он?

Ямщик нахмурился, глядя в сторону, почмокал ртом и тихо ответил:

— Таки глазасты, баре, а не башь, кака в тайге скверна водила нас.

Бакчаров задержал дыхание, а ямщик поудобнее устроился, опустил веки и засопел раздувая губы, так будто задумался или мгновенно уснул.

— Кто он? — повторил Бакчаров.

— Тебе говорят, Пабн ему прозвище — лесное чудище. Слыхали уж, анделы в Китаях, каки люты бес нас в тайге пужа.

— Как же мне отделаться от него?

Борода вздохнул и надолго замолчал.

— Ступай, баре, за Мухин бугор к старцу Николе, тот святый, он Бога помолит. Идииди к старцу, пущай и за мене помолится непутевого…

Еще чегото бормоча, Борода опустил тяжелую голову, уперся подбородком в грудь, надул губы и продолжил дремать.

Бакчаров постоял еще возле него в замешательстве и терзаниях. Протянул руку к безжизненному плечу, чтобы пробудить своего бывшего возницу, но тут же в нерешительности отпрянул. Учитель высыпал в ямщицкую шапку свои последние деньги и, пряча руки в карманы, быстро пошел вниз по Монастырской улице.

Дома Дмитрий Борисович продолжал угрюмо молчать, сидел за столом и царапал карандашом. Чикольский пару раз пытался завести разговор, но получал на все свои вопросы сухой исчерпывающий ответ, и разговор не двигался дальше. Бакчаров сидел в подавленном настроении и делал вид, что работает.

От своих мыслей он отвлекся, только когда до его рабочего места из кухни дотянулся запах кофе. Он повел носом, но тут же упрямо сделал вид, что ничего не заметил, и продолжил бездумно писать, зачеркивать и снова писать.

— Дмитрий Борисович, ваш кофе, — сказал спустя минуту поэт и поставил рядом с Бакчаровым железную кружку.