Фавн на берегу Томи - Буркин Станислав Юльевич

Придя в себя, он поднялся и, пошатываясь, вошел в «Левиафанъ», чудом не грохнулся со ступеней и оказался в знакомом злачном чаду. Музыка играла заводная, и, конечно же, пел Человек.

— Пойпой, — бормотал Бакчаров, пробираясь между рядами, чтобы занять свободное место. — Пой, пройдоха. Я с тобой позже поговорю. Ты мне за все ответишь, цыганская рожа, бестия…

Бакчаров пристально смотрел, как поет Иван Александрович, смотрел прямо ему в лицо, ибо знал, что исполнитель не наградит его ответным взглядом. И даже если заметит его, то попросту не подаст виду. Бакчаров смотрел, внутренне угрожая Человеку, и думал о предстоящей схватке, о том, что без Чикольского не уйдет.

Когда Человек ушел, Бакчаров еще посидел, набираясь духу.

«Что ж, полезем наверх», — сказал себе учитель, пользуясь свободой, свойственной разве что сновиденьям, залпом допил коньяк и тоже двинулся к ветхой лестнице, ведущей наверх в мрачную тишину.

Добравшись до верха и уже повернувшись к балконной двери, он остановился и решил для начала проверить номер Человека (может быть, удастся завладеть Чикольским без боя). Вдрызг пьяный учитель развернулся и решительно зашагал в конец коридора.

Какоето время он простоял, пошатываясь и едва не стукаясь лбом в дверь, потом недоуменно покачал головой и решил все же для начала наведаться на балкон. Засим беспечной походкой протопал по деревянным полам к заветной застекленной белой двери. От его мужественного прикосновения она грохнула, задребезжала стеклами, и Бакчаров оказался на свежем воздухе. Не глядя на качалку, во всем абсолютно уверенный, Дмитрий Борисович оставил незримую цель позади, взялся за перила балкона и беспечно уставился в глубь двора.

— Вы, очевидно, полагаете, что очень умны и можете поступать с маленькими людьми как угодно, — начал Бакчаров с безумной, самому ему удивительной легкостью. — Однако позвольте напомнить вам, что сами вы тоже человек и что возможности ваши не безграничны, и рано или поздно вы сами угодите в капкан своего собственного лиходейства.

Молчание. Бакчаров испугался, что его гений выстрелил в пустоту, смутился и обернулся через плечо. Дымок и два уголька были на месте, и Бакчаров раскаялся, что не дождался ответа, не оборачиваясь, так сказать, гордо смотря в пустоту.

— Вы пьяны, — сухо объявил Человек.

— Разве? — притворно удивился учитель, но тут же спохватился: — Разве это мешает нам поболтать?

— Знаете, господин учитель, — степенно проговорил старик, громко скребя сухую, шершавую щеку, — ктото недавно мне говорил, что больше не позволит себе отвлекать меня всяким вздором.

— Ах так! — яростно возмутился Бакчаров и, переминаясь с ноги на ногу, шире схватил перила. — Значит, похищение поэта вы называете вздором! Нет, это ваша музыка сплошной вздор! А жизнь невинного доброго человека это не вздор!

— Перестаньте так волноваться, — тихим остепеняющим тоном попросил музыкант и, будто не слыша, что его только что тяжело оскорбили, поинтересовался: — Послушайте, в чем вы меня вините?

— В чем вас виню! — взъелся осмелевший учитель. — Вас, милый, ничего не знающий, никого не трогающий артист, интересует, в чем я вас виню?! — Бакчаров с шипение втянул сквозь стиснутые зубы воздух. — Решительно во всем! Вопервых, в организации постыдной дуэли, вовторых, в убийстве Марии Сергеевны, втретьих, в похищении моего поэта и, наконец, вчетвертых, в обольщении и незаконном подчинении воли множества честных женщин!

Человек подавился смехом, раскашлялся, и качалка под ним заскрипела.

— Поостерегитесь вина, господин учитель, вам крайне вредно пить, — прокашлявшись, заметил Иван Александрович. — У вас в таком состоянии какойто нездоровый кураж. А сейчас я вынужден попросить вас оставить меня в покое…

— Нет уж, позвольте, — раздраженно перебил Бакчаров, ломким, чуть ли не визгливым голосом. — Это вы должны, наконец, оставить всех нас в покое! Хватит! Все — баста! Ваши проделки никому здесь не кажутся смешными. Долго я допытывался правды, очень долго, но теперь мне достоверно известно кто вы такой. Вы алхимик! Магистр! Бестия! И еще черт знает кто!

— Осторожнее, господин учитель, я ведь тоже могу рассердиться, — внезапно процедил суровый старик.

— …Да, смертной казни в России нет, — продолжая нападки, веско напомнил Бакчаров. — Однако будем надеяться, что чистый душою сибирский народ сумеет свершить праведный и исключительный в вашем случае суд! — Зачарованный своей ловкостью, учитель снизил тон и изощренно добавил: — Надеюсь, что вас повесят в лесу.

Дмитрий Борисович почуял неладное, обернулся, и у него перехватило дыхание. Человек в темном углу уже не сидел. Он стоял! Высокий, худой, чуть сутулый, казалось, сгустившийся мрак вокруг создан именно им, и эта властная тень вотвот заполонит учителя. И во всем дворике, кажется, потемнело и стало тише, словно весь мир в ожидании замер.

Бакчаров отступил, наткнулся на деревянные перила, схватился за них руками и тихотихо попятился вдоль балкона. Он часто дышал и не мог заставить себя броситься к двери, будто бы Человек пригвоздил его взглядом.

Так они и стояли, пока мрачный господин артист со вздохом не помотал головой и сам не покинул балкон, звякнув гремучей дверью.

Бакчаров остался один. Однако цепенящий страх долго еще оставался рядом. Учитель даже боялся воспользоваться той же дверью. А вдруг он все еще там? Потребовалось время, прежде чем Дмитрий Борисович оценил обстановку и понял, что никто его не поджидает и что Человек скорее всего уже снова поет внизу.

…Вскарабкавшись по мрачной Ефремовской улице, опустошенный вялый учитель остановился под костелом и вдруг вспомнил чересчур вежливую цветочную Польшу, и звенящую Бетти, и все свои глупые несбывшиеся мечты, казавшиеся теперь чужими. Вздохнул последний раз и пошел дальше к унылой, томительно пустующей избушке.

Свернув в подворотню, Бакчаров споткнулся в темноте о сточную канавку и едва не грохнулся в грязь. Тихо выругавшись, он скрипнул калиткой, почти вслепую по узкому деревянному настилу прошел в кромешный мрак сеней и стал искать ключ. Вспомнив, что дом в принципе не имел замка, учитель вступил в черный провал жарко натопленной избы. Он сразу понял, что Арсений вернулся, чиркнул спичкой, открыл скрипнувшую дверцу стеклянного старинного фонаря. Тускло заплясал во мраке огонек, едва освещая пыльные стеклянные грани светильника.

Чикольский мирно храпел на диване. Не в силах чемулибо удивляться, Бакчаров не стал будить объявившегося товарища, посидел молча у его узкого ложа, послушал, как тот мирно сопит, и тоже полез на свою райскую пуховую гору под призрачнобелесую паутину полога.

— А может быть, вы сомнамбула?

— Кто? — не понял учитель, но спохватился и ответил: — Сам ты сом… сомнамбула! Инкуб! Я последний раз спрашиваю, где ты пропадал эти два дня и две ночи?

— Говорю же вам, Дмитрий Борисович, сегодня проснулся, как обычно, в трактире в своем номере, а что было до этого, я понятия не имею, — клюя носом от усталости, твердил Чикольский на допросе, который учинил ему на утро Бакчаров.

— Значит, ты утверждаешь, что, как попался, помнишь, а все, что было потом, — нет?

— Вот вам крест! — полез поэт под рубашку.

Бакчаров бродил, заламывая за спиной руки, позади робко ссутулившегося на табурете Чикольского.

— Ты бы лучше поклялся богиней любви.

— А вот этого требовать вы не имеете права! — сипло запротестовал Чикольский.

— Ладно, — бросил Бакчаров таким тоном, из которого следовало, что на этом допрос не закончен, но он вынужден устроить в нем перерыв.

Учитель накинул шинель и, не прощаясь, стремительно покинул избу.

Бакчаров карабкался по черной от слякоти Монастырской улице, и перед ним уже маячили купола старейшего за Уралом БогородицеАлексеевского монастыря. Он стоял на вершине крутого холма, и с четырех сторон тот холм окружала бревенчатая монастырская слобода. Там и тут в серых проталинах струились ручейки, пахло прошлогодними почками, гнилыми веточками и листьями. Сырая погода была точьвточь как на той саврасовской картине с грачами.