История зеркала. Две рукописи и два письма - Анна Нимова

– Почему ты так решил?

– На то, конечно, есть причины, – с каждым словом волнение моё прорывалось всё больше. – Мой приход был для них неожиданностью, и, сколько ни объясняй – кажется, никогда не поверят.

Отец Бернар сочувственно улыбнулся.

– О твоём приходе никто со мной не заговаривал.

– Их отношение ко мне изменилось бы, походи я на них больше в беспутстве. Наверно, теперь жалеют, что приняли меня в мастерскую, – проворчал я весьма неосмотрительно, просто подумал вслух и осекся сразу, ожидая новых упреков.

Но он не рассердился и даже не удивился сказанному. Плечи его опустились, он заметно сутулился, и прежнее сочувствие на лице стало каким-то болезненным.

– Это не беспутство, Корнелиус, а страдания по естественной жизни, которой, к несчастью, они почти лишены. В чужой стране, отрезаны от близких, ничем не защищены.

Я недоверчиво слушал.

– Но король к ним благосклонен…

– Благосклонность его величества измеряется деньгами, она слишком ненадежна. И даже ту малость, что у них имеется, хотят отнять, – отец Бернар горестно вздохнул. – Все они знают, чем им грозят.

Он указал на листок.

– В нём обращение, и оно предрекает смерть тому, кто его получит. Насильственную смерть.

Я подумал сперва, что ослышался, но через мгновение за этим беззвучно вскрикнул, осознав, что это правда.

– Вы теперь думаете: Дандоло убили?

– Не берусь утверждать, – отец Бернар хмуро смотрел в сторону, случайно или нет, но избегал моего взгляда. – Слишком серьезное обвинение, что бы без доказательства о нём говорить.

– Разве сей листок не служит доказательством? И вы сами сейчас говорили…

– Сказал только, что им грозят смертью, – резко перебил он.

Шаги отца Бернара затихли, он остановился поодаль. Я тоже умолк от его окрика, опустив голову, уставился на каменные плиты под ногами. Ожидание новых бед тоскливо шевелилось в груди.

– Так или иначе, – немного погодя заговорил он довольно спокойно. – Я хотел просить тебя не передавать наш разговор кому бы то ни было. Это для твоего блага.

– Вы что-то подозреваете, отец Бернар?

– Как я могу подозревать? – взглянув на распятие, он перекрестился.

Я нерешительно мялся, но всё же робко спросил:

– Дандоло знал, что его хотят убить?

– Знал, что им угрожают, – поправил он снова. – Но никогда не упоминал про письмо, найденное тобой.

– Мне рассказывали о законах республики, – проговорил я торопливо и сбивчиво. – Думаете, угрозы сохраняют силу? Они не остановятся?

– Думаю, надо быть осторожным, Корнелиус, – коротко и печально прозвучало в ответ.

Он поднял руку, привычно сложив пальцы. Благословление означало, что говорить нам больше не о чем… Тут он произнес:

– Я бы оставил письмо у себя. Ты ведь не станешь возражать?

И листок исчез из его рук, словно растворился, прежде, чем я успел ответить.

Отец Бернар добр ко мне, – думал я тем же днем, примостившись возле окна мастерской. Я облюбовал себе укромное местечко и каждый раз, когда помощь моя не требовалась, и лучше было держаться подальше от общего раздражения, нырял в эту нишу, отгороженную зеркалами. Готовые зеркала в мастерской никогда не переводились. Даже если днем большую часть из них увозили, по неизвестной причине одно или два всегда оставляли, а к вечеру добавлялись новые. Так что вполне безопасное место, здесь меня никто не тревожил и не искал.

Однако зимой плавильный жар, растекаясь, заметно ослабевал, и я дышал на руки, чтобы согреться. На неровном полу колченогое седалище неустойчиво покачивалось, от этого тянуло в сон. Чтобы отвлечься, я заглядывал на улицу, где ветер с силой гнал мутную снежную пыль, но совсем замерзнув, передвинулся ближе к зеркалам и смотрел в них поглощенно и безвольно, так случается, когда слишком долго рассматриваешь отражение.

Взгляд мой блуждал, переходя с одного зеркала на другое, и вокруг меня, словно в таинственном хороводе, двигались работающие в мастерской. При свете огня комната, где мы работали, в зеркалах преображалась. Коричневыми стенами она напоминала земляную пещеру, а розовеющая по краям печь походила на медленно тлеющий костер, сложенный в лесу. От недостатка света части людей и предметов терялись, иногда это выглядело устрашающе. Темный двойник Пьетро вместе с белевшим лицом Доминико склонялись над почти невидимым столом. Отдельно двигалась рука Доминико, всё ещё перевязанная после злополучного пореза, на самом деле он отчаянно размахивал руками перед Пьетро, видно, хотел в чем-то убедить. Без споров в мастерской не обходился ни один день, – я боязливо смотрел на витающую в черной пустоте руку.

В зеркале рядом Марко толковал с французом, кажется, по имени Робер. Кривоногий, тщедушный Робер стоял, задрав голову и приоткрыв рот, глаза его выпучились, как у пойманной рыбы, он силился, но не мог разобрать быструю речь из мешанины разноязыких слов. В зеркале он довольно складный, и бурых пятен на лице почти не видно, а живой Робер покрыт ими до самого пояса. Только одного не сумел найти и никогда не увижу… А что случилось бы со мной, появись он сейчас в отражении? Я пробовал представить его на поверхности, как видел много раз: с засученными рукавами, потным лицом и волосами, слипшимися от влаги. Но нет, он сохранился в памяти, зеркалу такое недоступно, в нём Дандоло больше не покажется.

После разговора на душе лежал болезненный осадок. Я выяснил, что хотел – легче не стало, даже наоборот. Жизнь никак не желала смягчаться, нас несло неспокойным её течением: миновали одно препятствие – на смену готовилось новое. Отец Бернар ушел от прямого ответа, но слишком многое указывало, вело к тому, что смерть Дандоло не была случайной или естественной. Я судил по тем рассказам, до меня доходившим, по угрозам, приносимым неизвестным. Возможно, отец Бернар прав: этого недостаточно, чтобы говорить об убийстве, я преувеличил и напрасно убедил себя. Тогда зачем давать совет быть осторожным, если все надумано? Осторожность никогда не мешает, – кто-то говорил… Ансельми упоминал об осторожности, – припомнилось мне как о чем-то давнем. И что с того? Новая смерть стала бы для них очевидным свидетельством, остается ждать, начнут ли так же тихо исчезать из мастерской другие. Сердце моё замирало. Ансельми – среди них.

Не оборачиваясь, я видел, как Доминико тянет за тесемки, помогая здоровой рукой, неловко стаскивает передник. Значит, конец работ близок, и моё время убирать со столов, выгребать мусор.

Стараясь казаться беспечным, я вышел из своего укрытия. Часть свечей погасили, входная дверь хлопала, не переставая, работники расходились один за другим. Я двинулся к Марко. Он расстался с озадаченным Робером и, собираясь уходить, мыл в ведре руки. Я взял его за плечо и поразился, как он сжался от испуга. Это подтверждало худшие догадки. Опомнившись, Марко вопросительно скосил глаза, и я шепнул ему в самое ухо:

– Можешь уйти из мастерской последним?

Он стряхнул воду и принялся вытирать руки. Какое-то время ему пришлось провести за этим бесполезным занятием, ибо последний, кроме нас, Пьетро никак не желал удалиться и, стоя в дверях, приставал к Марко с расспросами. До меня долетало:

– Si, signore… sì, sì…

Я с раздражением бросал инструменты в короб. Потом плеснул воду вокруг столов и начал оттирать пол от грязи, нанесенной за день. Наконец послышалось:

– Конечно, сеньор, завтра мы доделаем, – и Пьетро, шумно дыша, выкатился из мастерской.

Повернувшись, я молча и тревожно смотрел на Марко. Он, конечно, заподозрил неладное и шел ко мне с таким же выжидательным напряжением. Я поднялся, не выпуская тряпку, грязные дорожки потянулись за ней.

– Ты веришь, что в смерти Дандоло нет чужой вины?

Марко заметно побледнел, будто вся кровь разом отхлынула с лица.

– Тт… Тыыы ума лллишился? – заикаясь, пробормотал он.

– Марко, – волнуясь, заговорил я. – Я знаю всё, что ты ответишь. Что это не моего ума дело. И здесь не принято об этом говорить. И нет никаких доказательств. Но неужели будем спокойно ждать, кто последует за Дандоло?

– Да с чего ты взял? – он вырвал тряпку и в сердцах отшвырнул в угол. Глаза его возбужденно бегали по сторонам.

– Не сомневайся, что последует, если будешь так отвечать.

– Что ты от меня хочешь? – завопил он.

– Не кричи, Марко, – взмолился я. – Ничего особенного, только выяснить, чьи шаги на лестнице слышались в ту ночь. Я хочу, чтобы ты помог мне с этим.

– Ещё не легче, – простонал он, приседая и хватаясь за угол стола. – За что такое почтение? Почему ты выбрал меня?

Упомяни про утренний разговор, и пришлось бы, пожалуй, рассказывать с самого начала: как подобрал обрывок, как опасаясь привлечь внимание, просил отца Бернара выслушать меня скрытно, подальше от других глаз. Он недовольно отвечал, что в исповедальне можно говорить безбоязненно, но я упрямо стоял на своём… Предосторожности не казались мне излишними.