История зеркала. Две рукописи и два письма - Анна Нимова

Войдя, сбросил шапку и держал в ней озябшие руки.

– Матушка твоя дома? – вместо приветствия обратился к Ноэль.

– Она у соседей, вернется скоро, – спокойно отозвалась она.

Удачно сложилось, но приходилось поторапливаться, кто знает, что придет мамаше в голову, если она меня застанет.

– Ты умеешь читать? – задал свой вопрос, для Ноэль весьма неожиданный.

К моей радости она ответила утвердительно.

– Немного. Самую малость. Дедушка показывал буквы и как их складывать в слова. Хотя сам был не сильно грамотен.

– Можешь попробовать прочитать, что написано? – я осторожно вытащил обрывок на свет.

Присев у огня, она старательно разбирала мелкие знаки. Я тем временем огляделся, впервые ведь оказался в её доме. Какие-то сундуки, неуклюжие и тяжелые, доски под ними сплошь покрыты трещинами. Пара низких стульев с округлыми сидениями, на один брошена подушка с торчащими сквозь прорехи перьями. И больше ничего. Но пол выметен, и стены очищены от грязи, я постарался не улыбнуться – легко догадаться: хозяйство здесь вели женщины. От пестрой, из мелких лоскутов завесы тянуло нагретой сыростью, должно быть, там другие комнаты, где они спали… Тут я заметил: она с недоумением смотрит на меня.

– Что, Ноэль?

– Как странно, – сказала она. – Я вижу буквы, но когда пытаюсь соединить в слова, ничего не выходит. Слова мне незнакомы.

– Ясно, – я вытащил листок из её рук.

Наверно, принадлежит Дандоло, раз написано его родным языком, и придется идти к кому-то из мастеров… Нужно попробовать обратиться к Антонио, хотя он сумрачен, как грозовое небо, и лучше бы понапрасну его не тревожить. А что даст обращение? Будет он вычитывать самому младшему работнику чужое письмо? Скорее всего, просто заберет… И лучше бы этому случиться. Но я уже был не готов так легко расстаться с находкой.

Ноэль заметила мои сомнения.

– Ты бы мог отнести письмо отцу Бернару, – неожиданно посоветовала она.

– Как? Он знает их язык? – пришла очередь моему удивлению.

– Ну, конечно.

– Ты откуда знаешь? – медленно переспросил я.

Она замялась, но быстро нашлась:

– Они ходят к нему на исповедь, разве не замечал? Потому что он понимает их язык.

Легкое беспокойство шевельнулось во мне, но я не понял тому причины.

Черное одеяние, изрядно обтрепанное понизу от частого соприкосновения с землей, мерно двигалось перед моими глазами, потупившись, я следовал за отцом Бернаром. Добравшись до нужной двери – а проходы в монастыре оказались на редкость низкими – пришлось пригнуться, чтобы войти. Посторонившись, отец Бернар пропустил меня вперед и неторопливым шагом вошел следом.

Мы оказались в холодной, скудно освещенной келье и первое, что я заметил, – были книги. Аккуратные их башни занимали почти весь угол. Прежде я краем слышал, что держат книги в монастырях, и записаны в них всякие истории о прошлом, но воочию увидел только в Сент-Антуан. По ним священники, водя пальцами, читали на литургии длинные послания или о делах святых. Сложенные здесь, в переплетах из толстой кожи, некоторые почти в локоть длиной, они не могли не притягивать. Среди книг лежали желтоватые листы, туго свернутые и перевязанные нитью.

Заметив мой интерес, отец Бернар спросил:

– Научен чтению, Корнелиус?

С сожалением я покачал головой.

– Нет, отец Бернар. Если бы умел, не пришел бы к вам сегодня.

– Опять дела, – он сел напротив, подперев рукой подбородок. – О чем ты хотел говорить, да ещё с глазу на глаз?

Без дальнейших слов я протянул листок, ради которого явился. Выглядел тот совсем жалко: измят так, что буквы начали стираться. Брови отца Бернара вопросительно изогнулись, однако он взял и внимательно просмотрел написанное. Странные гримасы замелькали на его лице. Сначала губы вытянулись, словно за питьем, потом он раздвинул их в подобие улыбки и, наконец, плотно сжал. Я кашлянул, чтобы прервать молчание.

– Вы можете мне сказать, что надписи означают?

– Откуда это у тебя, Корнелиус? – спохватился он, что не спросил про то сразу.

– Нашел в комнате Дандоло, – признался я. Лучше говорить правду, так скорее добьешься толка, – подумал про себя.

Он смотрел испытующе:

– До его смерти или после?

– В день его смерти, отец Бернар. Вечером. Я хотел проститься, но опоздал… Написано итальянским языком, я не ошибся?

– Ты не ошибся, – задумчиво произнес он. – И где сие нашлось?

– На полу. В комнате было пусто, все вещи унесли.

– Да, верно, верно, – он кивнул. – По просьбе Антонио. На случай причины смерти в опасной болезни. Если бы появились новые заболевшие, мы сожгли бы вещи Дандоло. Если болезни более никто не подвержен, тогда следует раздать их нищим.

– Думаю, можно начать раздавать, – негромко прибавил он мгновение спустя.

– Почему? – нетерпеливо спросил я. – Вы узнали причину смерти?

Отец Бернар пропустил вопрос.

– Ты кому-нибудь рассказывал? – спросил он о дрожащем в его руке листке.

– Ноэль видела, но не смогла прочитать.

– И больше никто?

– При мне – никто.

– Хорошо, хорошо… – он держал листок, явно не зная, как с ним поступить.

Повисшая нерешительность начинала тяготить.

– Вы не хотите говорить, что в нём?

Он ещё раз оглядел написанное.

– Почему ты так стремишься узнать? Что тебе известно, кроме этой записи?

– А почему я не могу знать? – решился спросить. – Мне было дано найти его. Никому другому, но мне. Кому он достался, тому и право знать. Разве не так?

Мелкие морщины собрались вокруг глаз отца Бернара.

– Ты весьма смышлен, – сказал он мягко. – И я замечал, и другие того же мнения. Нравится тебе бывать в итальянском доме?

Он поднялся, расправил примятые складки на одеянии.

– Не знаю, насколько ты посвящен в подробности. Наверно, что-то слышал, раз живешь с ними.

Я начал догадываться.

– Письмо имеет отношение к другим, что уже подбрасывали в дом?

– То есть, ты осведомлен… – заложив руки за спину, он прошел по келье, на его шаги негромко отзывалось эхо. – Кто же рассказал тебе – Ансельми?

– Да. И с Марко мы говорили.

– Ты дружен с Марко?

– Не то что бы дружен, – уклонился я, ибо сам не знал ответа. – Но… Моё расположение к нему…

– И Марко чувствует к тебе привязанность, – докончил он за меня.

– Откуда вы знаете?

Былые подозрения проснулись с новой силой и, не удержавшись, почти выкрикнул:

– Они рассказывают обо мне на исповеди?

– Ты видишь в этом дурное? – удивился он, уловив в словах недовольство.

– Дурное? – я и вправду разозлился. – Лучше бы им побольше размышлять о себе, чем упоминать других!

Но гнев никогда не был мне свойственен. Я встречал людей, для которых сильное раздражение настолько естественно, что через него проистекает большинство их поступков. Но только не для меня. И даже когда я был чем-то рассержен, сразу чувствовал, как нелепо выгляжу, и быстро утихал.

Отец Бернар наблюдал, как моё смущение поглотило едва наметившуюся вспышку.

– Ты не прав, сын мой, – наконец возразил он. – Разве можно легко рассуждать, не зная наверняка о чужих мыслях или намерениях?

Я пожал плечами. Какая разница, какие там намерения…

– И потом, – продолжал он. – Что может беспокоить, когда уверен в собственных мыслях и делах?

Я послушно согласился, лишь бы вновь заговорить про письмо.

– Простите, отец Бернар, я сказал неразумное.

– Ты не думал прежде, чем сказал, – упрекнул он. – Не бросайся словами. Тем более их странно услышать человеку, которому известно больше, чем тебе.

– Простите, – снова повторил я, поворачиваясь за ним. – Но неужели на исповеди стоит заговаривать о ком-то стороннем, когда о собственных прегрешениях есть что рассказать?

Отец Бернар задержался у распятия, висевшего над дверью. За годы дерево рассохлось, распятие заметно клонилось набок. Машинально он протянул руку и поправил его основание. Потом с недоумением обернулся.

– По-твоему, к священнику подходят только за исповедью? А получить утешение, совет? Я никогда не принуждал тебя к исповеди. Но не отказывал в помощи, если она требовалась. И не откажу другому только потому, что совет может касаться и близкого ему человека. Ты – не посторонний для них.

Говорил он, сердито покачиваясь. Из-под сутаны то и дело выглядывали тяжелые плохо гнущиеся боты, совсем не вязавшиеся с его узким лицом и тонкими слабыми пальцами. Мне стало стыдно за грубость, но беспокойство не улеглось: какие советы им требуются, наверно, подозревают меня в чем-то.

– Я знаю: они не доверяют мне, – угрюмо проговорил я.

– Почему ты так решил?

– На то, конечно, есть причины, – с каждым словом волнение моё прорывалось всё больше. – Мой приход был для них неожиданностью, и, сколько ни объясняй – кажется, никогда не поверят.