Мосты - Ион Чобану

— Слушай, Фрунзэ, давай умотаем в Сороки. Там создаются новые партизанские отряды. Все равно война… Чему бывать, того не миновать!

За три недели Митря успел вступить в комсомол. Теперь он готовился уйти в партизаны, которые действовали в еще не освобожденных районах. Целыми днями Митря с другими ребятами околачивался в Теленештах. Когда райцентр эвакуировался в Кицканы, и он туда перекочевал.

Старинное присловье: и год того не принесет, что час порой приносит, — подтверждалось на каждом шагу. Только мы эвакуировались — меня вызывают в Ордашейский сельсовет.

— Вот тебе подвода… Поезжай в Кицканы!

— А зачем?

— По телефону вызвали…

В Кицканы! Неужто в армию? Отец остался в селе, на передовой. Никэ совсем отбился от дома, даже поесть не забегал. Вместе с мальчишками целыми днями прыгал по валунам у Реута. С ордашейского берега они перебирались на противоположный, ходили на Пиструенский луг смотреть самолеты.

Наши недавно сбили немецкую «щуку», и дети стали играть в летчиков. Никэ был первым пилотом у нас в роду. День-деньской не вылезал из кабины сбитого самолета.

В иные дни девушки брали Никэ с собой в наряд мыть военные самолеты на лугу. Не знаю, как мама одна управлялась с хозяйством. Но что я мог поделать?

С этими мыслями я сел в сельсоветскую бричку и направился в Кицканы.

Прибыв туда, я словно попал в другую страну. Танцы, военный оркестр, концерт.

— Норок![17]

— Доброго пути, товарищи!

— Счастливого возвращения!

— Возвращайтесь невредимыми…

Все Кицканы вышли провожать партизан. Я искал глазами Митрю. Будто сквозь землю провалился мой дружок.

— Он в Игнацей, на суде! — сказал мне богзештский комсомольский секретарь, тоже одетый по-походному. Красная ленточка на шапке, автомат на плече. — Его вызвали свидетелем…

— Меня тоже зовут в Игнацей…

— Вы в самом деле видели, как подстрелили нашего парашютиста у вас в лесу?..

— Нет, это не в нашем… В Германештском. Нас туда погнали как допризывников.

— Митря говорил, что знает каких-то парней из Бравичей… Вот его и вызвали в суд. Поймали предателя. Его будет судить трибунал.

— А кто этот гад?

Какой-то заморыш из Германешт…

В Игнацей я добрался пополудни. Предателя уже успели осудить болтался на виселице, поставленной на майдане, в центре села, возле школы.

— Из-за этих свидетельских показаний военкомат дал нам двухнедельную отсрочку. Тьфу! — сердился Митря. — Не суждено мне бродить с трофейным оружием по Спериецкому лесу.

А я все не мог опомниться. Закрывал глаза — и передо мной возникало лицо предателя с вывалившимся языком…

Лишь на обратном пути, сидя рядом с Митрей, пришел в себя. Вспомнилось, что у Мариуцы Лесничихи много родичей в Спериецах.

— В свидетелях и нужды не было, — говорил Митря. — Об этом гаде писали румынские газеты, фотографии его помещали… Хвалили за патриотизм. В Оргееве ему премию выдали… Трибунал его ткнул носом во все это. Пришлось сознаться. Вот так, Тоадер, брат его, — самый старый комсомолец в районе, а этот болтается на виселице. И поделом… Из охотничьего ружья убил партизана!

Дороги наши расходились. Это мы оба чувствовали. Митря заехал в Ордашей попрощаться с родными, со знакомыми девушками… Оттуда собирался прямо в Сороки. Попутных военных грузовиков — сколько хочешь: через Ордашей проходило шоссе.

Когда я вернулся, меня сразу вызвали в сельсовет:

— Вот какая история… Тебе выдана бронь!

— Это еще что за штука?

— С чем ее едят? Сейчас скажу…

Заместитель отца, бадя Маноле, страсть как любил поточить лясы где-нибудь в тени акаций.

— Значит, так… Ты на некоторое время избавлен от войны, потому что пойдешь на трудфронт… Военкомат выдал тебе бронь… Бумага так называется.

— И что я должен делать?

— Поедешь на «фабрику учителей». В Алчедар… У революции много фронтов, как сказал товарищ Шеремет.

Алексей Иосифович Шеремет — это я знал — был заведующий отделом агитации и пропаганды Теленештского райкома.

— Пока будешь бригадиром на мойке самолетов. А то я посылаю команды из одних девчат. Целый день заигрывают там с солдатами. Когда им самолеты мыть?.. Норма-то везде есть…

— Хорошенькое дело… Легче пасти табун кобылиц!

— Ничего не поделаешь… Только они у нас и остались в селе, бедняги. И на полевых работах, и в наряд ходят, и даже концерт на фронте устраивают. Ты-то, может, скоро от них избавишься… А я уж вряд ли.

4

Когда настала майская теплынь, Никэ из воды не вылезал — столько купался в Реуте, что совсем отощал. Мама боялась, что вода его всего высосет. Или заболеет легкими. Еще она боялась омутов, воронок. Как бы не утонул!

С тех пор как я стал у девушек бригадиром, Никэ уже не ходил помогать мыть самолеты. Однажды наш самолет У-2, по прозвищу «кукурузник», атаковали два «мессершмитта», которых у нас называли «щуки». Этот непритязательный «кукурузник» отлично проявил себя на фронте. Летал в темноте, как филин, заглушая мотор над немецкими окопами… Потом высыпал немцам гостинцы на голову и, маневрируя над самыми верхушками деревьев, быстро ускользал:

«Ауфвидерзейн, гутэ нахт!»

Немцы сатанели от злости.

На этот раз У-2 летел вдоль Прута с линии фронта. На заре около Бельц свернул в долину Реута. Шел почти над самой водой. «Щуки» атаковали его, строчили из пулеметов, но ничего не могли сделать: их моментально относило в сторону на два-три километра. А «кукурузник» скользил над самой водой, возле ив и ракит, и в удобных случаях сам еще отстреливался из пулемета. Случилось так, что в то утро в небо взмыли несколько советских истребителей. Совместными усилиями одна «щука» была подбита и упала в долину Вадулеки. Гончарук, начальник милиции, обзавелся парой новехоньких хромовых ботинок, а я из немецкого алюминия сработал не меньше десятка гребешков для девушек.

А мать чуть не умерла со страху. Во время воздушного боя над рекой Никэ преспокойно купался. Разумеется, домой вернулся как ни в чем не бывало. Но, получив несколько ударов метлой, рассказал все, как было…

— Вот пойдешь у меня на прополку! Помощник называется! Коней пасет… Нет, теперь будешь собирать для них траву. А то погубишь и коней и меня…

— Займись работой, дочка! Я пойду с лошадьми…

Я не узнавал деда. Не он ли поносил коней всячески? А теперь соглашается пасти…

Тем не менее я знал: слово деда — закон. Сказано — сделано.

На другой день мы встали, вместе позавтракали. Бабушка, как обычно, спросила у мамы:

— Катинка, не пора нам еще завтракать?

— Да мы ведь только что из-за стола…

— Горе мне, до чего забывчива стала…

Бабушка даже перестала ссориться с дедом. Стала кроткой и безобидной. Совсем состарилась, забывала хлеб поднести ко рту.

Дедушка связал уздечки лошадей веревкой от своего решета и пошел на пастбище, перекинув конец веревки через плечо. Кони топали далеко позади.

— Ну и пастух… будто тигров на веревке тянет! — посмеивались ордашейские старики.

Я ни свет ни заря стучал в ворота. Сколачивал бригаду мойщиц. Пока девушки собирались, я сбивался с ног. Трудно расшевелить молдаванина и приставить к делу… зато расстается он с ним на редкость легко! Тем более когда имеешь дело с бензином, соляркой, копотью. Даже блохи перестали садиться на девушек — насквозь пропитались они этим запахом.

— Долго ты нас будешь изводить, Тоадер?

— Не болтайте, девчата, вот прорвут наши фронт… тогда…

— Какие мы тебе девчата, товарищ бригадир?

— Как же вас называть?

— Барышнями…

— Долго он будет тут командовать?

— Налетай на бригадира!

— Вали! Штаны с него долой!

— Эй, Вика, Виктория! Взгляни на своего миленка…

— Ну вас к лешему…

Все девушки, а было их около тридцати, навалились на меня. Хорошо еще, что живой вырвался! Я клял судьбу, почему я не на фронте, как мой двоюродный брат Андрей. Уж лучше попасть в лапы к глухонемым, чем к бабам. Те шуток не понимают. Если и бьют, не слыша плача, то увидят слезы — и остановятся. А с девчатами не столкуешься. Ведро бензина, моторина, солярки каждый день подкарауливает меня. Да еще как ни в чем не бывало кричат:

— Эй, бригадир, сколько времени?

— Работайте… Хватит болтать!

— Нам есть охота… Скажи солдату, пусть накормит… А то не будем работать.

— Вы же только что пришли… Какого вам рожна!

— Слушай, ты знаешь, что нос растет до самой старости?

— И уши…

— А остальное не растет…

— Хи-хи-хи!

— Катитесь вы к чертовой матери!

— А ты покажи дорогу.

Я уже с ними пытался по-всякому: и шутил, и угрожал. Напрасно. Валялись на траве, в тени самолетных крыльев. И я же должен был благодарить судьбу за то, что летчики не знают молдавского языка и не понимают их двусмысленных шуток.