Взлёт над пропастью. 1890-1917 годы. - Александр Владимирович Пыжиков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Развитие политической системы в сторону ограничения самодержавия диктовалось тем, что в России высочайшая воля ещё не стала (по примеру более развитых монархических конституций) «некоторой изящной и полезной абстракцией, а была определённой реальностью живой человеческой воли и живого человеческого разума. Нехватка этой воли или этого разума тягостно угнетали последовательную волю и более светлый разум непосредственных руководителей государственного дела»[755]. Перед глазами был пример Германии, где кайзер вовсе не являлся тем самодержцем, каким его часто выставляли. Самодержавный имидж Вильгельма II основывался «почти исключительно на его высказываниях в стиле прошлых эпох, а не на реальных действиях… он считал себя обязанным подчиняться законодательным учреждениям империи»[756]. К тому же стремилась и финансово-экономическая бюрократия России, которая, наконец, обрела в лице Думы механизм сдерживания придворных влияний.
Неслучайно этот инструмент стал одним из основных в управленческом арсенале Столыпина, чья политическая практика не мыслима без Думы. Все замечали, что премьер «слишком считается с парламентом и ищет в нем опоры <…>, слишком проявляет роль первого министра»[757]. Пётр Аркадьевич не упускал случая подчеркнуть, что функционирует в новом государственном формате. На высочайших приёмах бросалось в глаза, как он по-разному обращался к присутствующим зарубежным гостям. С английскими и французскими министрами, депутатами, посланниками Столыпин держался на равных, а вот с греческими или румынскими принцами говорил свысока, как с бедными родственниками[758]. Не будет преувеличением сказать, что проведение аграрной реформы, нацеленной на перераспределение земельного фонда, было значительно бы затруднено без Госдумы: законодательным решением можно было противостоять домогательствам земельной аристократии. Премьер считал ненормальным, когда основные площади сосредоточены в руках помещиков, озабоченных не хозяйством, а исключительно эксплуатацией крестьян-арендаторов[759]. Безжалостно облагал налогами высшие классы, требовал раздела больших имений между наследниками. Крупные земельные собственники и даже члены императорской фамилии откровенно не жаловали премьера. Например, слывший вольнодумцем вел. кн. Николай Михайлович, как только дело касалось его имений, утрачивал весь свой либерализм и начал враждовать со Столыпиным[760]. Вообще получить согласие членов царской фамилии на то или иное ущемление их интересов было крайне сложно. В.И. Гурко вспоминал, с каким трудом дался премьеру визит к вел. кн. Владимиру Александровичу и его супруге вел. кн. Марии Павловне: он уговаривал августейших особ хотя бы немного пойти навстречу правительству по земельным сделкам[761]. Брал на себя смелость письменно отказывать влиятельной великой княгине в её просьбах, сообщая, что, несмотря на искренне желание быть полезным, вынужден соблюдать устав и правила Крестьянского банка[762].
Ощутив натиск правительства, целый ряд латифундистов реанимировал вопрос о так называемых майоратах, то есть о законодательной неделимости принадлежащих им угодий. Такая форма землевладения в конце XIX века преобладала в Привислинском крае и на Украине: там насчитывалось 249 майоратов, тогда как в остальной Европейской части России только 55. Закон устанавливал минимум в 10 тысяч десятин, и дворянство требовало понижения планки для признания майоратом[763]. Крупные помещики стремились к майоратной защите, стремясь сделать её более комфортной для себя[764]. Дворяне выступали против бюрократов — главных бенефициаров реформ 1860-х годов, «непомерно разросшихся с тех пор и приобретших мощную государственную роль»[765]. Некоторые дворяне шли ещё дальше, отказываясь видеть «разницу между флагом, под которым идёт бюрократия», и лозунгом «пролетарии, т. е. наёмники всех стран, соединяйтесь»[766].
Интересная деталь: жёсткую борьбу с крупной земельной собственностью вёл Столыпин, но никак не Витте. Многие отмечали, что этот публичный критик дворянства на деле проявлял двойственность. Его ненависть была направлена на мелких и средних землевладельцев, которые не представляли интереса для него лично. К земельной же знати, окружавшей трон, он всегда относился с подчёркнутым пиететом и старался удовлетворять все их просьбы[767]. Так, Витте распорядился, чтобы Дворянский банк выдал И.И. Воронцову-Дашкову за имение в Саратовской губернии 3,5 млн рублей из казённого транша в 5 млн рублей, предназначенного для помощи мелкому дворянству (к тому же имение оказалось не столь ценным, как заверялось при покупке)[768]. Или случай, описанный С.И. Шидловским: Крестьянский банк приобрёл имение в Виленской губернии. В нём не было никакой необходимости, но оно принадлежало одному генералу из императорской свиты, и Витте пошёл на покупку, причём по явно завышенной оценке, не принимая во внимание протесты служащих банка[769]. Министр откровенно заигрывал с придворными деятелями, используя для этого государственную казну. В этом состояло принципиальное отличие Витте от представителей финансово-экономического блока: те рассчитывали на законодательные учреждения, а он уповал на максимально возможное сохранение самодержавных начал.
Председатель правительства министр финансов В.Н. Коковцов также не обходился без Думы. В письме к матери от 27 сентября 1909 года Николай II откровенно писал, насколько трудно убедить Коковцова ассигновать деньги, минуя нижнюю палату[770]. Позиция ведущего министра была абсолютно чёткой и ясной: всё должно проводиться через закон, в том числе и действия министра финансов, чьи мнения сами по себе законом не являются[771]. И действительно, с помощью Думы премьеру удавалось нейтрализовать различные придворные инициативы. Например, дворцовый комендант В.Н. Воейков хлопотал о создании отдельной структуры на правах министерства — Главного управления по делам физического развития — с собой во главе. Пользуясь благосклонностью государя, Воейков добился соответствующего указа Сената; этот указ — в порядке ознакомления! — Коковцову предъявил военный министр В.А. Сухомлинов
