Отечественная война 1812 года. Неизвестные и малоизвестные факты - Сборник статей

На другой день [3 октября] мы прошли около 35 верст и затем сделали остановку в одной деревне, из которой за час перед тем выступила французская дивизия. Мы были оставлены здесь на ночь под надзором вооруженных крестьян, и при нас остался только один гусарский унтер-офицер, чтобы защитить нас от насилия крестьян. Фигнер со своими людьми выдвинулся за деревню, чтобы на всякий случай быть в готовности; впрочем, ничего не произошло, и мы на другой день [4 октября] прошли около 40 верст, достигнув уже линии русских форпостов. Здесь Фигнер решил сделать дневку, прежде чем мы направимся в русский лагерь.

Вообще капитан Фигнер обращался с нами, офицерами, с большим уважением, а с солдатами – весьма гуманно. Так на марше он убедился, что казаки жестоко обращались с теми пленными, которые не могли более быстро идти; тотчас они были сменены, и он приказал подчиненному ему офицеру, что пленных постоянно должны эскортировать только гусары.

В первый день отдыха, как это принято у русских, вся добыча была снесена в одно место и разделена сообразно чинам… Фигнер проявил здесь свое благородство: он дал каждому из нас, офицеров, по две рубашки и два галстука, так что мы пока могли оставаться чистыми от паразитов. Здесь я впервые увидел строгую русскую военную экзекуцию. Прежде один казак утаил маленький чемодан с довольно ценными вещами и не сдал его вместе со всеми, теперь он был у него обнаружен; он был привязан руками к дереву и получил 150 ударов кнутом по обнаженной спине».

5 октября отряд Фигнера прибыл в русский лагерь. «Было уже довольно темно, – вспоминал Шенк, – когда мы явились в главную квартиру, где все мы, офицеры и рядовые, были отведены на гауптвахту. Спустя четверть часа явился Фигнер и повел меня к генералу Ермолову. Здесь я нашел около десятка собравшихся генералов и полковников. Все говорили по-французски, и я за весь вечер почти не слышал ни одного русского слова. Меня расспросили обо всем, о чем только я мог иметь представление, а когда я сказал, что я ганноверец и уроженец того же самого города, что и генерал фон Беннигсен, а также, что я имел честь знать его лично, генерал Ермолов пообещал мне, что утром я буду ему представлен. Пили чай, а затем к вечеру поели, и затем, когда общество стало расходиться, Ермолов сказал мне: «Вы пойдете с генералом Кикиным, который далее будет заботиться о Вас». С ним и с полковником Мариным, адъютантом императора Александра, пошел я на квартиру, где они жили и нашел там моего слугу… Оба вышеназванных русских офицера сделали мое пребывание в их доме, которое длилось пять дней, очень приятным времяпровождением, и заставили меня забыть, что я был военнопленным. После того как я дал слово чести не пытаться сбежать – чего, вероятно, опасались, поскольку обе армии стояли так близко друг против друга – я получил разрешение ходить и ездить верхом куда пожелаю в главной квартире и в лагере. Среди офицеров русского генерального штаба я вскоре нашел одного старого знакомого, господина фон Диета из Курляндии, с которым я учился в Гёттингене. Мы оба обрадовались от чистого сердца, встретившись здесь вновь при столь удивительных обстоятельствах; во время моего пребывания в главной квартире он сопровождал меня во всех моих разъездах, и я благодарен ему за некоторые сведения о русской армии.

На другое утро [6 октября] около десяти часов генерал Кикин пошел со мной к генералу фон Беннигсену, который принял меня очень вежливо и со столь свойственным ему обворожительным дружелюбием. Он много говорил со мною о ганноверцах, и после получасовой беседы сказал, что я должен сопровождать его к князю Кутузову. Мы сели в дрожки и поехали в поместье, удаленное примерно на версту, в котором жил князь и где он имел свою главную квартиру. В передней у князя я встретил капитана Фигнера. Меня позвали в комнату князя, где находился только он с генералом фон Беннигсеном. Он был очень милостлив по отношению ко мне, и, после того, как расспросил меня о многом как на немецком, так и на французском языке, он предоставил мне на выбор, в каком городе России я желал бы провести свой плен; затем он шутливо прибавил: «У нас война только лишь начинается, хотя ваш император надеется на мир, и Вы будете иметь достаточно времени, чтобы внутри России изучить русский язык». Я поблагодарил его за эту милость, заверив, что я не знаю ни одного города в России, и что только он может распорядиться послать меня, куда ему будет угодно. «Ну, хорошо, – ответил он, – я пошлю Вас в Воронеж; там все дешево, да и город не совсем плохой».

Теперь должен был войти капитан Фигнер, и князь обратился ко мне со словами: «Можете ли Вы, господин подполковник, как французский штаб-офицер, своей честью заверить, что капитан Фигнер захватил шесть французских орудий вместе с зарядными ящиками и, поскольку невозможно было увезти их по причине плохой дороги, последние вместе с лафетами орудий взорвал, сами же стволы утопил в болоте?» «Да, Ваше сиятельство, – ответил я, – это правда, и со своей стороны я могу тем беспристрастнее засвидетельствовать это, поскольку я – неприятельский офицер». Тут князь обернулся к Фигнеру и сказал: «Властью моего милостливого императора я назначаю Вас за это дело майором». От всего сердца я поздравил доброго Фигнера, выразив, однако, свое удивление тем, как он мог узнать, что орудия проследуют по дороге именно в этот день, на что он показал мне паспорт, подписанный комендантом Москвы, генералом Дюронелем, который неопровержимо доказывал мне, что Фигнер, переодетый крестьянином, в течение нескольких дней находился в Москве: рискованное предприятие, которое очень легко могло стоить ему жизни.

Прежде чем князь Кутузов отпустил меня, он вручил мне мои часы и 500 рублей в банкнотах. Эти часы благородный любезный князь выкупил у казака, который отнял их у меня. Генерал фон Беннигсен был столь милостив, что дал мне с собой рекомендательное письмо к губернатору Воронежа, а генерал Кикин заготовил подорожную для меня. Лейтенант фон Бутлар, адъютант этого генерала, получил приказ сопровождать меня в Воронеж. Я открыто и откровенно признаю, что это благородное и любезное обхождение превзошло все, чего я только мог бы пожелать себе как военнопленному.

Русский плен я представлял себе как нечто чрезвычайно скверное, а теперь нашел то, что казалось невозможным: самое вежливое обращение, каковое я встретил в русской главной квартире. Ах как сильно отличалось это гуманное обращение от тиранического внутри России, где военнопленный имел дело только с необразованными и грубыми полицейскими чиновниками».

Глава четвертая

Люди эпохи

За всеми событиями, ставшими судьбоносными для страны, стоят люди. Ибо люди вершат историю. Чаще всего – выполняя свой долг и вовсе не задумываясь над тем, какой окажется та лепта, которую они день за днем, не жалея сил и самой жизни, вносят в общее дело.

Немало ярких личностей принимало участие в войне 1812 года, и на стороне французов, и на русской стороне. Так сложилось, что имена одних широко известны, а других – во многом забыты. Двухсотлетие войны 1812 года – хороший повод поговорить о людях той эпохи.

Военные плеяды Наполеона и Александра

Михаил Лускатов

Великая Французская революция, событие само по себе великое, явилась спусковым крючком для последующих не менее значительных событий, в частности – Наполеоновских войн. Отечественная война 1812 года в России стоит особняком в этом ряду, сыграв исключительную роль во всей дальнейшей российской и мировой истории. Великие действа не могут обойтись без великих актеров. Без Наполеона, Александра, Веллингтона, Кутузова, без дворов и кабинетов европейских держав, без политиков и полководцев. Кто же эти боевые соратники двух сошедшихся в своем смертельном противостоянии сил – «общеевропейского дома» Наполеона и «третьего Рима» Александра?

Для Наполеона это был круг, в основном совпадающий с кругом его маршалов, а также родственников и свойственников из кланов Наполеона и Богарне, полководцев разной степени воинского таланта. Всего – порядка трех десятков персон. Все они, по крайней мере на первом этапе своей карьеры, выдвинулись благодаря революции, а затем были введены Наполеоном в круг его соратников.

Удивительным образом наполеоновская обойма напоминала советскую номенклатуру – раз введя человека в свой круг, Наполеон уже никогда не отказывался от него. Расправляясь со своими военными и политическими оппонентами силой оружия, Наполеон никогда не трогал своих соратников, даже понимая подчас, что иные из них становились на путь предательства. Он мог отстранить от обязанностей не справлявшихся, мог назначить денежные начеты на тех, кто воровал слишком много, но ни казнь, ни тюрьма им не грозили. Самое большее, что он делал с бывшими друзьями, а именно таковыми он считал своих соратников, – это отказывался от их услуг, так поступил он с предавшим его Мюратом во время Ста дней. Насколько ослабляла Наполеона подрывная деятельность Талейрана (и ведь французский император даже знал масштабы взяток, которые тот собирал с европейских дворов), однако император французов даже не отстранил его от исполнения обязанностей главы внешнеполитического ведомства.