Меня не сломили! - Павел Стенькин

Фашисты расценили правильно: жгучий ноябрьский ветер кажется особенно убийственным после [242] холодных вагонов, после целого дня нагишом на улице и теплой воды. Холод пробирал до костей. Даже самые терпеливые, и те стремились хоть на секунду прижаться друг к другу. Но снова команда «смирно», снова побои, убийства.

Наконец подошли последние «окрещенные». После долгой, неимоверно тщательной проверки и пересчета нам разрешили войти в барак. Принесли долгожданный ужин — кусочек эрзац-хлеба, испеченного из древесной или каштановой муки, и баланду из брюквы, где-то три четверти литра. Вечерняя поверка. Отбой. Кое-как разместились мы на полу в одной из комнат барака: камера была довольно большая, но из-за тесноты не то, что лежать, сидеть было негде. Истощенные, измученные мы тотчас заснули.

Неизвестно, сколько прошло времени, но вдруг мы услышали шум. Стоны, крики и ругань раздавались все ближе. Мы затаились и приготовились к очередному «сюрпризу». Вскоре дверь распахнулась, и в камеру ворвались полтора десятка эсэсовцев (мы их называли «эсманами») с палками и плетьми. Бегая по камере, прямо по голым людским телам, эсманы сыпали ударами направо и налево. Потом мы узнали, что это побоище оказалось обычным лагерным подъемом.

Было 4 часа утра. Очевидно, считалось, что столь короткий отдых смог восстановить наши силы. Но подняться с холодного пола в это (наше первое в Освенциме) утро было суждено далеко не всем — кто-то умер ночью, кого-то убили во время «подъема». Выживших «счастливчиков», подгоняя ударами палок, снова выгнали «на аппель» (то есть на поверку) голыми. Падал мелкий снег. Узников выстроили [243] около барака в 10 рядов: выстраивали по росту — сзади самые высокие, потом меньше и еще меньше. Все хорошо просматривались: прижаться друг к другу, спастись от поистине невыносимого холода было невозможно — либо смерть, либо увечье. А жить хотелось вопреки всему.

Ночью ударил сильный мороз, землю сковало, и стоять на ней босыми ногами было истинной пыткой: сначала под ногами тает снег, потом ступни примерзают к земле. По команде «смирно» мы простояли на морозе до 7 часов утра. В семь нам выдали брюки, гимнастерки и обувь — деревянные колодки. Шинели и головные уборы нам так и не дали.

Под звуки марша и под усиленным конвоем с собаками нас погнали на копку канав под фундаменты бараков — на болотах строились новые концлагеря Биркенау-1 и Биркенау-2. Работали мы до поздней ночи, подгоняемые палками эсэсовцев и их помощников: капо, фор-арбайтеров и других холуев, набранных из немецких бандитов, польских националистов, монахов, ксендзов и всевозможных шкурников. Эти тоже, под стать своим хозяевам, били и убивали за малейшую провинность: стоило на секунду выпрямить спину, перекинуться парой слов с соседом, мало взять земли на лопату и недалеко выбросить, — все это считалось провинностью и жестоко наказывалось.

В конце рабочего дня те, кто остался в живых, должны были подобрать убитых и сложить их в один ряд, после этого рядом с покойными усадить всех больных и раненых, а затем и самим выстроиться на поверку. После того как общее количество выгнанных в этот день на работу сошлось с количеством убитых, раненых и пока еще дееспособных людей, [244] стоящих на поверке, мы сложили мертвых на телеги, впряглись в них и повезли в лагерь. Раненых вели под руки. Когда мы подошли к лагерю, увидели на воротах надпись по-немецки: «Работа делает свободу». В нашем случае эта надпись по-другому: «Работа делает смерть». Около ворот уже стояли музыканты и играли тот же марш, что и утром. Возможно, играли они хорошо, но до чего же нам сейчас была ненавистна и противна эта музыка! Музыка, а рядом — смерть!

Еще до недавнего времени мы были солдатами, поэтому привыкли: где музыка, там отдых, радость. В походах под звуки марша идти было легче и веселее. Сейчас же мы, голодные, продрогшие, еле передвигающие ноги от усталости, запряженные в телеги с убитыми товарищами — мы были неблагодарными слушателями…

В лагере нас снова выстроили на вечернюю поверку, которая длилась несколько часов. Без шинелей, без головных уборов мы безропотно стояли на морозе, а те, кто не выдерживал этого издевательства, получал от блокфюрера скорую смерть. После поверки нас снова загнали в бараки, выдали ужин. Отбой, затем новый подъем при помощи палок. Даже смерть не являлась спасением от утренних побоев — не разбираясь, фашисты одинаково поднимали на работу как спящих, так и тех, кто ночью скончался. И так день за днем.

Зима

Условия содержания военнопленных были поистине адскими. Сил не хватало даже на то, чтобы познакомиться с товарищами по несчастью, а уж об [245] организации подпольной группы не могло быть и речи. Мозг отказывался работать. Постоянное ожидание неминуемой и мучительной смерти погружало нас в какое-то аморфное состояние, сил хватало лишь на то, чтобы механически выполнять команды наших мучителей. Мысль была одна: «только бы вытерпеть сегодня, а завтра как-нибудь убежать», но зато эта мысль не покидала нас ни на минуту. Мы скрывали свои настоящие имена, давая друг другу клички, а эсэсовцы и вовсе выкликали узников по номерам, выколотым у каждого на груди.

После того как были вырыты котлованы, нас перебросили на работу в карьере по добыче гравия — возить камень на тачках к месту будущего лагеря. Туда же неизвестно откуда подвозился кирпич. Работая на строительстве, мы совершили первую попытку к побегу. Заложили в штабель привезенного кирпича двух наших товарищей. Вечером, во время поверки, немцы их не досчитались, но найти так и не смогли, а после нашего ухода в лагерь ребята убежали.

Таким же образом был подготовлен второй побег, но он уже не удался. Спрятавшихся узников фашисты теперь искали с собаками. Нашли и расстреляли на месте. Были приняты репрессивные меры: за первых двух убежавших и за обнаруженных вторых в подвале блока смерти расстреляли по двадцать человек за каждого. При этом из приговоренных к расстрелу в живых оставили двоих — для острастки, чтобы они рассказали остальным, что ожидает непокорных за попытку к бегству. После этого случая поверка стала особенно тщательной. Убежать зимой никому не удалось…

Суточный рацион советских военнопленных был [246] гораздо меньше, чем узников других стран, к тому же нас обкрадывали лагерные холуи. Силы катастрофически таяли. Убедившись, что одиночные побеги приводят к большому количеству жертв, каждый про себя решил, что бежать нужно либо всем, либо никому. Для массового побега нужна была подпольная организация, а ее у нас тогда еще не было. В аду под названием Освенцим люди практически не разговаривали, а если и приходилось говорить, речь была вялой и бессвязной. Мозг работал очень слабо. Пожалуй, со стороны мы походили на ненормальных.