Вечный юноша - Софиев Юрий Борисович

Ты знаешь меня, Лена, на протяжении более чем четверти века — никогда в жизни я не искал в человеческих отношениях: удобств, пользы и выгоды. Не ищу и не буду искать и теперь.

У меня было много безумных ослеплений в жизни и они были, может быть, безрассудны, лишены здравого смысла, но всегда бескорыстны.

Костры гасли на ветру жизни. Оставался пепел. А я «выныривал» из пепла подобно фениксу. И все это было подлинным и усилило в какой-то мере, и плело мою судьбу, откладывая свой след, и если хочешь, чтобы я был нескромным, скажу прямо: возможно и обогащало меня, мою жизнь, мою судьбу.

Ты скажешь: все это попахивает эгоизмом. Пожалуй, нет — ведь в момент горения я никогда не был эгоистом, напротив, я отдавал все, всего самого себя.

С тобою мы съели не один пуд соли.

У нас была с тобой такая человеческая близость, какая в жизни бывает далеко не у каждого чувства, далеко не у всех супружеских пар.

Может быть не всегда. Может быть, только временами. Но это в значительной степени зависело от нас самих. У нас она складывалась долгими годами, не смотря на все превратности нашей судьбы.

И сейчас возможность счастья ты рушишь собственными руками.

Я звал тебя, по существу говоря, все начать сначала, т. е. жизнь, так, как сам начал, а в нашем возрасте это, конечно, не легко, да и условия совсем другие.

С моим характером, с моей нетребовательностью, с моей привычкой к самым суровым жизненным условиям, с безразличием к уюту, к комфорту — я их никогда не знал в жизни — с моей приспособляемостью к людям (и уживчивостью) — начать новую жизнь, в новых условиях, мне было, вероятно, легче, чем тебе — в этом я отдаю себе отчет.

И если бы мы были вместе, я уверен, что и устроить нам нашу новую жизнь было бы в тысячу раз легче и ты очень скоро привыкла бы к новым условиям, как привык к ним я.

3.

26 января 1959 г.

Прочитал «I ete n’en fruitpas» Emmanuel d’Astier

Прекрасная книга! Полная очарования и подлинной человечности.

«Понятен нам и острый галльский смысл,

И сумрачный германский гений».

Прожив 30 лет во Франции, я всегда оставался русским, но любил и люблю Францию и французов, и уверен, что целый ряд товарищей и меня вспоминает там добрым словом.

Эта умная и тонкая книга, очень своеобразно построенная, оживила воспоминания, всплыли в памяти люди и дни.

Захотелось «позвонить по мысленному телефону».

Alio! Dulose!

Alio! Jacho!

Alio! Polo!

Alio! Eherese!

Alio! Maurtce!

Alio! Georges!

Salut chers amis!

Alio! Maris! Commet tu va?

Est — ce que tu es heureuse? Toi?

Eс que tu souvions «maison Choque» ct le petit bistro au coin du rue N qnon?

Auberqes de la jennesse», amis de la Nature!»

«Sur le Pont d’Ariqnon nons donsrus tonten ronol!», а я стою на нем, на его последнем пролете, над обрывом в Рону и Лена меня фотографирует. Тикает будильник. 1,15. Удивительная тишина.

Поселок спит. Угомонились собаки.

Лежат глубокие снега. И совсем рядом вечно призрачные горы. Очень хороша жизнь. Очень не хочется уходить из нее. Но что же делать с этим диким несоответствием — с нестареющей душой и со склерозирующими сердечными сосудами, с дряхлеющей сердечной тканью!

Я возвращеньем, в дом судьбе ответил. Но слишком поздно к дому подошел. Я слишком много трудных лет провел В скитаньях по домам и по планете.

A propos, завтра, вернее сегодня, в 2 часа будем хоронить Костю Парамонова, ему не было и 50 лет, а рак истерзал печень. Momento mori.

Помнить приходится, надо только, чтобы это жить не мешало. До последнего момента.

После вскрытия выяснилось, что у Парамонова был не рак, ехинокок в печени.

«В силу неодолимого страха перед таинственной сущностью другого, перед чем-то противообычным и житейски ненадежным в его натуре, чему она не смела и не могла подыскать имени и нашла лишь позднее в его же собственном покаянном жалобном признании: «Выродок без цели и покоя», как странно, что этот выродок мог быть таким славным и открытым, таким простодушным…»

Томас Манн, «Лота в Веймаре».

В застенчивый сентябрьский закат Платаны и осины по каналам Над Францией чуть слышно шелестят — Все с жадностью душа моя вобрала.

(Неразборчивая карандашная запись стихов, много раз зачеркнутых, исправленных — Н.Ч.)

4.

Читаю Томаса Манна. Приходят мысли о нашей современной советской литературе. Великое ее преимущество то, что она призвана отражать совершенно новую страницу жизни в истории человечества — эпоху социализма. Новое бытие неизбежно должно породить и новый облик человека.

На нашу долю выпал, конечно, только переходный период. Невольно, еще и еще, приходит на память мысль Сталина, что человеческое, общественное, сознание отстает от уже установившихся новых форм жизни, это приходится наблюдать каждый день. Вырастают, бесспорно, и новые, характерные для нашего времени, противоречия.

Но с другой стороны, нельзя не признать, что у нас необычайно беден и примитивен психологический образ человека, не только нового, но и вообще. Хочется прибавить — по ряду причин. Сложный, живой психологический образ у Леонова, у Шолохова, у Олеши, у К.Паустовского и др. Эренбург великолепен в публицистике и все-таки, уже в силу своей настоящей, большой культуры, менее схематичен, конечно, гораздо более сильнее и в романе, чем великое множество наших средних литераторов… Нечего и говорить, еще хуже обстоит дело, за исключением нескольких имен, с нашей «средней» поэзией.

И я думаю, необычайно важно и полезно, для развития, для расширения кругозора нашего писателя то, что у нас расширено издательство переводной литературы. И еще хорошо, что стали появляться и наши второстепенные «старики» — Эртель, Слепцов, Горин и др.

На днях приобрел Бестужева-Марлинского, я его, откровенно говоря, никогда не читал, даже в юности. А прочитать забавно. Сегодня увидел в ларьке даже В.Немировича-Данченко. Кстати, включена пьеса «Цена жизни» — далекое детское воспоминание: Незлобинекая группа в летнем, курортном Старорусском театре.

… Сегодня Вспомнились мне Пиренеи, Бискайского залива грозный шум, Среди движенья образов и дум, Далекий образ предо мною реет…

1.

Мария! Кудри черные как смоль! В них синева морская отразилась. Колеблет память сладостную боль, Запечатлев навек, любую малость. Под гул волны я слушал голос твой Гортанный голос, низкий и горячий. Потом сияла ночь. Шумел прибой. Цвели магнолии на белой даче… И вновь неумолимый зов дорог. Звенели рельсы или за кормою Вода бурлила, иль шумел поток На дне (неразборчиво, может быть, «канала»?), где-то подо мной! Я многим это сердце отдавал. Тебя затмить они могли, быть может, Но никогда я женщин не встречал, Хоть отдаленно на тебя похожих.