Комплекс Ромео - Андрей Донцов

Это была девчонка моей мечты, и я должен был спасти ее от этого назойливого окружения.

Решение поступать в театральную академию созрело мгновенно. Так я встретил во дворе приемной комиссии ее – свою Суку.

– Только не говорите, что вы поступаете к Петрову!..

– Почему? – хором, вытянув губы трубочкой, промычали бандеросы.

Она любопытным взглядом присоединилась к вопросу. Оглядывая меня с нескрываемым интересом молодой девушки, начавшей новую жизнь и стремившейся получить от нее все и как можно быстрее. Бойфренда в том числе.

– Зачем девушке с такой внешностью изучать театр в кокошниках? Вы мечтаете сыграть в массовке Островского?

– Нет, но… – Ее глаза загорелись еще большим интересом.

Естественно, подготовленный на все сто своим режиссером Баком, смакующим все циничные стороны театрального абитуриентства, я не прогадал.

У нее был монолог Катерины из «Грозы», и она прошла первый тур к Петрову.

– Господин Фильштинский! И менять к черту репертуар.

Мы посмотрели запись на собеседование к Фильштинскому. У нас было три дня.

«Дальше действовать будем мы!» – песня петербуржцев в исполнении Виктора Цоя. Но Сашка была, к счастью, не из Питера. Она еще и приехала из города Кемь. «Я—я! Кемска волость!» Не думал, что город с подобным названием еще существует.

Никаких школьных друзей, подруг, обещаний и обязательств. Все осталось в «я—я—кемска—волость». Это была не девушка, это был подарок, который нужно было забирать целиком и сразу. Бриллиант, валяющийся на дороге.

Один из любимых Баком законов театрального абитуриентства гласит: «Если абитуриентке хоть на миг придет в голову, что вы можете как—то помочь ей в достижении цели – делом, советом, рекомендацией, не важно, – как можно быстрее ведите ее в туалет и трахайте. Она будет жить этим мигом надежды».

Все—таки про другие вузы так не скажешь, верно? Впрочем, тогда я не рассуждал столь цинично. Уже с самых первых минут знакомства дряхлую кобылу цинизма подгоняла молодая гнедая по имени «влюбленность на всю… ну, короче, на долгие года».

Это не была силиконовая кукла, умирающая в самом начале секса, с истомными криками и закатываниями глаз. Эта была девка—огонь, для которой начало секса – это только начало праздника. Это была Николь Кидман в сцене расстрела деревни в фильме «Догвиль». Спокойная и сексуально вызывающая одновременно. Естественная, как кошка, искренняя, как ребенок, и смелая, как видавшая все виды шлюха.

«Пусть расстреляют всю деревню», – как бы каждые пятнадцать минут говорила она.

«Начните с этих шестерых отчаянных, – подумал я ей в ответ, – вы так и собираетесь разговаривать при них?»

– А почему вам не дадут главную роль, вы знаете? – спросил я.

«Стреляйте в них на хрен, пока они не запели…»

– Нет, даже не догадываюсь…

Я обежал глазами всех шестерых. Встретился взглядом с самым решительным из них.

Это была пятая партия, счет шестнадцать—пятнадцать в нашу пользу, и тут – такой пас!

«Ух, как я врежу по твоему мячику!» – Я глядел на него, улыбаясь.

– Пойдемте, объясню, – сказал я и протянул ей руку.

5

Все было уверенно и неотразимо. Они понятия не имели, кто я такой, а я слишком хорошо представлял, кто такие они.

В кабаке, после второй рюмки коньяка, от которого она отказывалась лишние двадцать секунд (но страх показаться «недостаточно зрелой для поступления» победил ложную скромность и неумение пить), она протянула мне пачку фотографий.

Как прекрасны кабаки на улице Моховой летом во время абитуры! Буквально не вздохнуть полной грудью от кипящего вокруг соблазна выразиться творчески, и лучше выразиться не один раз за вечер.

На фотках она позировала абсолютно голой в позах, выдуманных больным на голову северным фотографом. Хорошо, когда все развивается так стремительно.

Одна фотография особенно привлекла мое внимание: она на полу на четвереньках, упершись локтями в пол, а голова расположена на обнимающих щеки ладонях. Невинное улыбающееся лицо пятиклассницы, только что удравшей с последнего урока. А над головой возвышается прекрасной формы задница, светлая и готовая вот—вот разломиться, как спелое яблоко.

Я отложил себе эту фотку. Через шесть лет я улечу в Таиланд и Китай с этой фотографией и двадцатью долларами в кармане. И жизнь моя будет хоть и задницей, но отнюдь не аппетитной и не похожей на свежее яблоко.

А пока я лишь думал о том, что этот северный фотограф – старый похотливый козел.

– Возьму себе в подарок.

– А какой подарок будет мне?

Я оглянулся по сторонам. Как много знакомых лиц.

– Я познакомлю тебя вон с тем музыкантом, – сказал я, кивая головой.

– Знакомое лицо. А откуда ты его знаешь?

– Он пару раз был на моем спектакле, а я пару раз – на его концерте.

Все. Победа. Каким огнем восторга вспыхнули ее глаза.

– Так ты поступаешь или уже закончил?

– Закончим вместе. Договорились?

– Договорились…

– И лучше прямо сегодня.

Вечеринка у музыканта. Много народу. Человек шестнадцать—семнадцать. Хотя для коммуналки на улице Марата еще терпимо.

Измученный эрекцией, я устал гладить ее по колену.

Наконец кто—то взял гитару и запел.

Я пригласил ее на медленный танец.

– Пойдем, – просто сказал я.

Оттого, что мы резко поднялись, хмель ударил в голову. Мы крепко прижались друг к другу, чтобы не упасть, еще больше пьянея от происходящего.

– Пойдем, – снова сказал я и вывел ее в коридор.

Идти, честно говоря, было особо некуда.

В ванной кто—то уже блевал. Мы заперлись в туалете. Сырые от возбуждения, стали срывать друг с друга одежду, следя за тем, чтобы она не попала в ничем не защищенный от бактерий унитаз питерской коммуналки.

От такого стремительного развития событий я не смог вовремя собраться с мыслями. Она встала на колени и взяла в рот мой член.

Да как взяла! Клянусь, даже в моей богом забытой школе больше времени уделяли учебе.

Какая, боже, была во всем этом романтика и искренность!

Я стоял ошарашенный, вглядываясь в ее по—детски сосредоточенное лицо.

Неужели мне все это кажется? Она подняла глаза, и наши взгляды встретились.

В ее зрачках был отнюдь не алкоголь, не секс, не похоть и не удовлетворение.

Ее взгляд был спокойным, доверчивым и влюбленным.

Не менее влюбленным, чем мой. Он словно говорил: «Если вам нравится то, что я сейчас делаю, я готова заниматься этим постоянно. Мне так хорошо и уютно… А вам?»

Силы небесные, а как уютно было мне! Я чувствовал, что все в моей жизни переменилось. Наконец—то ко мне пришло чувство – большое и взаимное.

6

Я привел ее к Баку на следующий день.

– Мне нужно, чтобы она поступила.

Бак снял с испорченных чтением в пьяном виде глаз очки, протер их куском какого—то носка, извлеченным из кармана, надел их и долгим опытным режиссерским взглядом провел первый экспресс—анализ. Дольше и внимательней всего он рассматривал ноги, конечно.

– А у нее что, есть шансы не поступить?

Задача была актуализирована, и мы принялись за работу. Мне нужно было, чтобы она поступила именно со мной на один курс, и именно к Фильштинскому.

Услышав про Филю, Бак безоговорочно отмел мое предложение по изучению женского монолога про Пушкина—Евтюшкина из нашего культового спектакля.

Сколько я, сбегав за портвейном, ни уговаривал его остановиться на знакомом и принесшем мне успех материале, он отмахивался от меня как от мухи.

Уставив свой взгляд на то и дело появляющийся в пространстве мини—юбки белый треугольничек трусов, он то и дело бубнил:

– Нет, это все на хуй не нужно… Филе это на хуй не нужно… наши Петушки… и тебе другой монолог нужен… – и вдруг зашипел на ухо: – Я извиняюсь, а у нее сейчас стринги надеты? На хрен вам поступать, оставайтесь в студии – живите здесь. Поставим «Ромео и Джульету» – я давно мечтал, просто у меня все время не было пары… в смысле, у тебя не было пары…

– Перестань, Бак, – мы же обо всем договаривались… я поступаю и договариваюсь с мастером, что буду играть спектакль…

– Ну, ладно. Тогда еще один вопрос, очень важный: а как она кричит во время секса, пищит или низким голосом?

Именно на ее грудной голос, который, по моим искренним и восторженным заверениям, был очень низким, и была сделана ставка. Монолог Катерины теперь начинался на четвереньках с низкого грудного плача, точнее будет сказать – животного рыка, который Сашка издавала, подметая пол студии распущенными волосами.

Только набрав определенный драматично—истеричный градус, ей разрешено было переходить к словам.

Бак кричал: «Пошла!» – и монолог действительно звучал совсем иначе. Говоря его, она продолжала стенать, мотать головой и размахивать руками, постепенно вставая на колени и с колен во весь свой модельный рост.

– Не уходи вверх интонацией, держи низ! – орал Бак.