Осколки детства. рассказы - Мария Хаустова

Дед подобрел и начал отходить. Успокоиться-то он успокоился, но ненадолго. Наевшись ягод, Ирка уж было хотела уходить… Как взгляд её приостановила… ножка. Ножка от той самой раскладушки, на которой почивал её любимый дед. И тут же вспомнились Иринушке его слова, которые так и вертелись у неё в голове. Ирка прокручивала их вновь и вновь: «Эй ты, паразитка!» Они так и звенели у неё в ушах!

Поравнявшись с раскладушкой деда, внучка легонечко так, почти незаметно подопнула ножку у раскладушки, которая служила ей опорой. И… раз! Летняя кроватка деда Коли сложилась в одно мгновение! Ирка спешно ретировалась из огорода, но возгласы дедушки она слышала чётко: «Ну, старая рухлядь! Выкину её на хрен!»

«Слава богу, не понял», – ухмыльнулась Ирка и продолжила своё путешествие по деревне.

Солнце по-прежнему распекало и томило, и хотя вроде бы всё было хорошо, какое-то неловкое чувство тревожило Ирку. Что-то скребло под лопатками и иногда слезились глаза.

«Блин, стыдно. Чего это я? Дед-то вроде и не при чём. – думала Ирка. – Ммм. Это он ещё про лодку не знает… Или знает? Хотя нет. Откуда ему? Задал бы уж трёпу! А может, ждёт, что сознаюсь? Хм. Нет-нет-нет. Мне нужно срочно искупить свою вину!»

Пока она сидела на крылечке дедовского дома и разглядывала поляну разросшейся травы около забора, которую она раньше почему-то и не замечала, у неё вызрел план: «А вырву-ка я её сейчас всю. Вот дед обрадуется! Придёт, а косить уже не надо! Всё сейчас вычищу!»

Спрыгнув со ступенек, внучка принялась за работу. Её спина не разгибалась, а маленькие пальчики пытались ухватить как можно больше травы за раз! Она рвала зелёные пучки и складывала их в одну кучу, которая всё прибывала и прибывала в размерах. Вскоре поясница ребёнка затекла, руки были оцарапаны, но работу она не останавливала. И только громкий и надрывный вздох деда смог оторвать её от уборки территории: «Ирка! Ирка! Паразитка! Ты ж чего удумала? Ты ж чего, паразитка этакая, натворила?!»

Иринушка выпрямилась, с помощью нижней губы сильно дунула на чёлку, грязной рукой вытерла выступивший пот со лба и со слезами проговорила: «Что опять-то не так?»

«Что-о? Ты спрашиваешь – что? Глянь! Всю траву выдергала! Я же эту поляну Зойке пообещал! Она не знает, где на корову поближе накосить… Выискивает! Я-то ей и предложил! Эх ты!» – тараторил дед.

Ирка, опустив руки, обиженно посмотрела на деда и поплелась в дом. «Ира! Ирина! Стой, когда старшие с тобой разговаривают! Кому говорят, стой!» – твердил Николай. Но Ирка его не слушала. Она медленно поднималась по крыльцу, пока не ступила на последнюю ступень и не подняла глаза на яркую надпись: «Прихлопывайте дверью! Хозяин от этого просто в восторге!»

Дед стоял у кучи с только что сорванной травой и что-то бурчал себе под нос. Резкий хлопок дверьми заставил его обернуться. Он посмотрел в сторону двери и ничего не заметил: она, как и раньше, болталась после Ирки из стороны в сторону. «Вот паразитка»! – крикнул ещё раз дедо Коля и пошёл следом за ней. У крыльца что-то валялось. Дед наклонился, чтобы посмотреть на перевернувшуюся табличку, как услышал Иркин голос, который доносился из форточки: «Алё, мама! Ма-ма, забери меня домой! Когда ты уже приедешь? Дед только ругает меня!»

Дедо Коля выпрямился и почесал затылок: «Ругаюсь? Да я ж из любви только». «Ирка-а! Иринушка! Сорванец! Эй, мой любимый сорванец! Ну чего же ты, – бросил он какую-то табличку, которую так и не успел прочитать, и вбежал в комнату к внучке. – Я же тебя люблю!»

– Любишь? – приподняв брови, спросила его Ирка. – А чего ж тогда всё время орёшь на меня?

– Да не ору я. Я и орать-то не умею вовсе. Мать сказала тебя приструнить, а то, мол, совсем от рук отбилась. Не уезжай. Нам же хорошо вместе. Вон у нас какая клубника вкусная. Красная. Спелая. А на крыльце как хорошо сидеть, когда ветерочек подует на личико, так и волосики у тебя разлетаются… А, воробьишко мой шаловливый? Оставайся! А речку свою как оставишь? Ирушка? – уговаривал внучку дед.

Тут Ирке взгрустнулось, и она вспомнила, как ходила купаться и загорать, как отдыхала на дедовской лодке. И вдруг её как током дёрнуло. Она выпучила глаза и отвела их в сторону.

– Что, Ирушка? Что опять-то не так? – заглядывал в глаза оробевшему ребёнку дед.

Девчонка вспомнила, как тонким, острым прутиком она совсем недавно выковыривала в не совсем засохшей краске маленькие светло-синие ручейки на корме дедоколиной лодки и писала на ней разные слова.

– Чего молчишь-то? – не унимался дед.

Ирка подняла глаза и ссохшимися губами прошептала: «Про лодку вспомнила…»

– А чего про неё вспоминать зря? Я слова твои давно уже закрасил! – засмеялся дед.

Как закрасил? – вырвалось у Ирки из уст.

– А так… – спокойным тоном произнёс её дед. – Думаешь, я почерка твоего не знаю? Ещё первые открытки твои помню: «Дедо, с днём ВАРЕНИЯ!» Он расплылся в улыбке и подошёл, чтобы обнять своего сорванца: «Ну что? Мир?» Ирка поправила сбившуюся чёлку, обтёрла влажные от холодного пота руки одну о другую и запрыгнула на деда. «Ну, прости меня, дедо. Прости. А окно-то на чердаке разбила, правда, не я…» – висела она на шее у любимого деда. «Да знаю, знаю. Это был Святой Дух», – рассмеялся во весь голос дед.

Юлька

Холодные хлопья снега падали на маленькое посиневшее кричащее личико и уже не таяли. «Уа-уа!» – отдавая последние силы, кричала Юлька. Завёрнутая в тоненькое одеяло, она лежала на скамейке возле автобусной остановки и уже даже не дрожала от холода. Её реснички заиндевели, курносый носик уже не мог раздувать малёхонькие ноздри, а осоловелые глазки еле пилькали, и с надеждой смотрели вверх, на летящий с неба снег, такой белый, пушистый и порхающий в воздухе. Шум большой компании всё отдалялся и отдалялся, звук гитарной струны уже не стучал по её недавно родившемуся мозгу. И только повязанное красной лентой одеялко напоминало о мамином тепле.

Лёд настыл на голубой скамейке, и, казалось, отодрать его никто и никогда не сможет. Острые бугорки из застывшей воды так и смотрели своими пиками вверх. Мимо них ходили прохожие, бегали посторонние и не родные. Мимо них. И мимо Юльки. Она уже не кричала. Звать-то некого. Да и нечем. Нет сил. Выбилась. Малышка могла лишь тяжело дышать широко раскрытым ртом, из которого то и дело выходил тощенький парок. Стоял декабрь. Горячая лужа разлилась под Юлькой, и на секунду девчонка порозовела и даже немного улыбнулась. Подёрнулась в своём грязном коконе, обвитом красной ленточкой, и закрыла глаза. Туманное облако поднялось над ней, и сквозь него послышался звук милицейской сирены и еле знакомый голос бабки.

«Ой, ой»! – бежала она к маленькому свёртку, кряхтя и спотыкаясь. Толстая, обрюзгшая, и с запахом свежего перегара она тянула полные руки с грязными ногтями к Юльке: «Вот! Вот она!» «Точно? – переспрашивал суровый мужской голос. – Мы весь город уже объехали! Это точно ваша?» «Наша! Наша!» – радостно ликовала бабка. «Садитесь в машину, будем оформлять!» – послышалось из скрипящего рта милиционера. «Конечно-конечно», – соглашалась бабка, отдирая пристывшее Юлькино одеяло от скамейки. Она рванула так сильно, что кусочек ткани остался прибитым к той самой скамейке, на которой Юлька пролежала несколько часов и уже думала, что останется там навеки.

Светло-коричневые стены благоустроенной трёхкомнатной квартиры на девятом этаже были в царапинах и разводах. То и дело на них промелькивали жирные пятна и даже засохший кетчуп. На дощатом полу уже давно облупилась вся краска, и Юльке было очень больно, когда она попадала ей под тоненькие ноготки. Казалось, тысячи искорок в тот момент выбегут из её маленьких зелёных глазок и кинутся прибивать эту краску к полу. Тоненькая и маленькая Юляшка спокойно заходила под лакированный стол с тремя ножками (четвёртая вихлялась наполовину) и выходила из-под него. Она залезала на потёртый диван и даже могла с того самого стола дотянуться до навесного шкафчика, в котором бабка иногда хранила сахар. Правда, он был там не всегда. Частенько тут гуляли вонючие дядьки и такие же тётки, и его они жадно запихивали в рот после большого глотка какой-то горькой водички. Особенно Юльку смешил краснокожий дед. Тот, когда стопку в руки брал, издавал протяжный ревущий звук, сильно морщился и, осушая сосуд, разбивал его вдребезги. Поначалу Юлька этого побаивалась и даже несколько раз билась в истерике от страха, но дед решил, что девка должна быть сильной и выносливой, и показал ей, что бояться в этой жизни нечего, а главное – некого.

«Иди сюда, Юлец! – звал он её к себе. – Держи стопку и кидай во-он туда! В стену! Чтоб наверняка!» Юлька хватала маленькой белокожей ручкой зелёную стопку и бросала на пол. «Ну что ж ты? Что ж ты? Так дело не пойдёт! Надо сильнее! – поднимая с пола не разбившийся хрусталь, говорил дед. – Давай еще!» С пятого раза у неё получилось, и звонкий детский смех озарил комнату, в которой стоял терпкий запах огуречного одеколона и повсюду валялись разные шмотки.