Матери - Теодора Димова

Мама, у меня все болит. Все. На меня давит какая-то огромная тяжесть. Я даже думаю, что, как и ты, не смогу жить.

И в чем причина?

В тебе. Ты — моя рана. Я ужасно люблю тебя. Мне не нужна другая мать.

Ну вот… Выходит, что это я во всем виновата? Я этого не говорила… Ты можешь, можешь сама со всем этим справиться. Прошу тебя — сделай это ради меня. Прогони Ину. Начни снова жить с папой. Улыбайся. Выбирайся из дома, в люди. Начни работать. Перестань уходить по ночам одна. Сделай это для меня, мама.

И тогда входил Павел — высокая атлетическая фигура, уверенная походка, мужчина в расцвете сил, сильный и здоровый, он выходил к своей семье — к своей сумасшедшей жене и своей несчастной дочери, входил в свой дом, где время остановилось, дом из паутины и тоски, дом из темноты, садился рядом с ними — сломленный, сильный и преданный, нелюбимый и виноватый, неудовлетворенный, садился рядом со своей разбитой жизнью, с безысходной своей любовью, Андрея давно наблюдала, как начала седеть его борода, как все больше редели волосы на голове, как все глубже становилась морщинка меж бровей, наблюдала и удивлялась тому, что все это делало его еще привлекательнее, это был неотразимый мужчина с матовым оттенком кожи, черными как уголь глазами, которые в одно мгновение буквально раздевали женщин, распаляли, разжигали, желали их, стекали по их груди как расплавленное железо, сводили их с ума. Андрея любила зарываться лицом в бороду Павла, любила его запах, любила крупные и жесткие волоски в его бороде, любила своего отца всей своей девчачьей, еще не окрепшей, только-только просыпающейся чувственностью, но любила его лишь вполовину, всю жизнь она должна была любить его вполовину, потому что он не мог помочь ее матери, да и кто вообще мог помочь ей, кто мог перебороть это ее врожденное одиночество, эту тьму и тишину вокруг нее, как будто Христина обитала где-то на причудливом океанском дне, а не на суше, как будто была частью неведомого подземного мира, сотканного из темноты, воды и воздуха, а не частью света и неба, не частью простора земли.

Я убила своего отца, прошептала как-то днем Христина — она сидела в освещенной полуденным светом спальне, слабая, совсем прозрачная, обездвиженная, уже не уверенная ни в чем — есть ли в комнате еще люди, сидит кто-нибудь рядом с ней или нет, где Павел — моется в ванной? а Андрея — она делает уроки по математике? Христина — неподвижная, пронизанная светом уходящего дня, пронизанная воспоминаниями о своем отце, пронизанная своей виной, своей жизнью, своей медикаментозной обреченностью, она вдруг обхватила лицо руками, молча, ни с кем не разговаривая, может быть, только с Богом, но в этот момент его не было в комнате, здесь была только ее дочь, Андрея, которая рылась в шкафу в поисках своей тенниски, извини, мама, я не расслышала, я убила его, повторила Христина, очень странным образом, с этого все и началось, перед этим убийством были божьи коровки, было и синее и зеленое, а потом уже не было цветов, убила самого крупного современного композитора, своего отца, убила, потому что он нас оставил, меня и маму, потому что он бросил нас, потому что влюбился в ту женщину, потому что та женщина родила ему Каталину, ту самую Каталину, которая, должно быть, приходится мне сводной сестрой, ту Каталину, с удлиненными миндалевидными глазами, телом пантеры, запахом самки, обожаемую моим отцом, ту Каталину, дочь стервы, стервы в черном, по которой все сходили с ума, и мой отец в том числе, самый крупный композитор, он растаял перед этой стервой в черном и забыл про меня и мою мать, забыл о нас, будто нас никогда и не было, выгнал из дома, в котором мы жили, чтобы на наше место переехали Каталина и эта стерва, когда мы встречались с ним где-нибудь на улице, ему было неловко, и он только спрашивал, как мы, как наши дела, а мама кричала, кричала и выла по ночам, рвала на себе ночную рубашку, рвала простыни, рвала газеты и кричала, по ночам мама собирала газеты и начинала их рвать, потому что в доме уже нечего было рвать, кроме ковров, и она кромсала их турецким ножом, который папа привез из Турции, мамочка, мамочка, что с тобой, Андрея опустилась на пол, мамочка, ты бредишь, Христина посмотрела на нее глазами Христа, самым чистым в своей душе, самым светлым в ней, я говорю тебе правду, но Христина не знала, кому это говорит — свету или уходящему дню, горам, которые были видны из их окна, или сирени с ее неописуемым ароматом, а Павел действительно был в ванной, как долго твой отец моется, сказала Христина, как будто ее и в самом деле волновала вода, которая шумела там, вода, которая становилась все дороже, воду на планете надо беречь, сказала Христина сидевшей на полу рядом с ней Андрее, а твой отец всегда так долго моется, и грустно улыбнулась, улыбнулась беспомощно, как человек, осужденный на смерть, какая вода, мама, Андрея ничего не понимала, какая вода, как это — какая вода? как это — какая? Ну и что было потом, еле успела вставить Андрея, ну, после того, как твоя мама, то есть моя бабушка, которую я совсем не знаю, впрочем как и деда — я его вообще не знаю, резала ковры ножом из Турции, а потом наступил голод, Христина сказала это так, будто собиралась рассказать очень пикантную историю, наступил голод, у нас с мамой был только хлеб, а если появлялась брынза, то мы ели ее жадно, кусками, я съедала по целому большому куску брынзы с хлебом, я не могу поверить, озадаченно проговорила Андрея, ты же вообще не ешь брынзу, и Христина рассмеялась, с тех пор и не ем, моя милая, именно с тех пор, и вот однажды мой отец, великий композитор, которого я знала только по газетам, пришел к нам утром, и мама долго мылась перед этим, долго мазалась — наводила красоту, долго делала себе прическу, целую ночь, даже больше, сидела с какими-то листьями плюща на лице, в маске, маске для красивой кожи, и когда утром я ее увидела, то не поверила своим глазам, мама, твоя бабушка, которую ты вообще не знаешь, была похожа на призрак, мертвеца, только гроба и цветов недоставало, она так ужасно выглядела, была такая холодная, что мне захотелось открыть окно, хотя была зима, и мой отец, великий композитор, которого я уже давно не видела и которого ты совсем не помнишь, потому что он сразу после этого умер, появился в дверях, элегантный, свежий, жизнерадостный, сияющий, высокий, смуглый, красивый, будто только что из сказки, между прочим, твой отец очень на него похож, потому я и вышла за него, его единственным преимуществом было это потрясающее сходство с моим отцом, великим композитором с его дерьмовой музыкой, которую он крал у всех, бесстыдно и нагло, крал у других больших композиторов, в его музыке, Андрея, не было ничего настоящего, только коммунизм, только лесть властям, только подхалимаж, только воровство, если тебе когда-нибудь доведется услышать музыку своего деда, знай: ничто из того, что ты слышишь, ему не принадлежит, все это — дешевая музыка с помойки, как и сам твой дед — дрянь помойная, он даже не заслуживал, чтобы я его убивала, Андрея сидела у ее ног совсем без сил, глядя вниз — изучала рисунок ковра и лишь молила Бога, чтобы отец поскорее вышел из ванной и вошел сюда, и тогда бы Христина замолчала раз и навсегда, как замолчала ее мать, открывшая дверь ее деду, когда он в то солнечное зимнее утро позвонил им в дверь впервые с тех пор, как выгнал их из дома. Тогда он позвонил в первый и последний раз с тех пор, как выгнал их из дома, она снова слышала голос Христины, как бы догадавшейся, о чем думает ее дочь, так вот, говорю тебе, он был еще красивее, чем в газетах, чем по телевизору, лучше, чем какой-нибудь великий американский актер, он был потрясающе элегантен и уверен в себе, такой сытый, наверное ел много и разнообразно, подумала я тогда, потому что если сидеть только на хлебе и брынзе, вряд ли будешь таким красивым, таким смуглым, таким высоким, он позвонил в дверь, и мама открыла ему, а он протянул ей какой-то цветок, кажется розу, но я точно не помню, она его спросила, по какому случаю роза и что ему надо, а он сказал: я хочу видеть Христину.

А меня, спросила его мама, меня ты не хочешь видеть, нет, ответил он, и мне стало очень обидно, ведь мама целую ночь сидела с этими листьями плюща на лице, целую ночь наводила красоту и надушилась своими невообразимыми духами, и все вокруг провоняло этими духами, так что в комнате было не продохнуть, потому, наверное, я и хотела открыть окно, а раковина, как всегда, была доверху забита грязной посудой, и я даже сама видела: в кухне была крыса, которая ночью забиралась на эти грязные тарелки в раковине и подъедала с них крошки от хлеба и брынзы. Ну вот, значит, у нас пахло крысой, немытыми тарелками, грязным бельем, запущенным домом и духами — тяжелый, мерзкий, удушливый запах, он шел от мамы, так что, я думаю, и крыса в кухне сбежала именно тогда, потому что я ее больше не видела, как, впрочем, я не видела больше и своего отца, большого, смуглого, элегантного композитора, который нас бросил, чтобы уйти к той стерве, суке, по которой все мужики сходили с ума, той стерве в черном, которая родила ему Каталину с ее миндалевидными глазами, Каталину с ее крутыми соблазнительными бедрами и тонкой талией, с огромными сиськами, всем этим наследством, доставшимся ей от матери, с ее повадками настоящей суки, опять же наследством от ее матери — метить свою территорию, никого не подпуская к ней, я не видела больше этого смуглого, ухоженного и сытого мужчину, который буквально свихнулся на своей Каталине и ее матери, этой стерве в черном и ее незаконнорожденной дочери, потому что мама не давала и никогда не дала бы ему развод, скорее умру, говорила мама, чем дам развод этому подлецу, этой твари, этому гаду, который искалечил мне жизнь, и постоянно ходила по судам, встречалась с адвокатами, говорила по телефону своим приятельницам и вообще всем случайным прохожим на улице, какой, в сущности, гад этот великий композитор, какой подонок, какое дерьмо, какой неудачник, какая свинья, какой импотент, какой мещанин, какой бздун, какой низкопробный, отвратительный, невыносимый тип, ворующий чужие ноты, какой проходимец, какой пидор и подхалим ее супруг, который вот уже несколько лет живет с этой стервой в черном и незаконнорожденной Каталиной, которая приходится мне сводной сестрой. Было воскресное январское утро, продолжала свой рассказ Христина, когда он позвонил в дверь, Андрея сидела, оглушенная, как плетью, потоком слов, необычным веселым оживлением и разговорчивостью матери, слушала шум воды в ванной, она знала, что отец всегда набирает ванну доверху и просидит там не меньше часа, раньше никак не выйдет, не спасет меня, думала про себя Андрея, папа вообще не догадается выйти из ванной и спасти меня, он позвонил в дверь, Христина продолжала свой рассказ с каким-то мазохистским упрямством, мой отец, твой дед, о котором ты знала только из газет, журналов, заметок о юбилеях, потому что с тех пор все его дни рождения и смерти постоянно отмечаются, как тебе известно, организуются концерты в его честь, открываются памятники в разных городах страны, ты ведь знаешь, да? Знаю, ответила Андрея, цепенея, знаю, ей хотелось умереть в эту минуту, только бы не слышать голос матери, такой непривычно оживленный, не слышать эту историю, удивительно логичную и связную, которую ей предстояло узнать, не слышать, не знать, не помнить, не жить, умереть здесь, в ногах матери с именем Христа, в ногах этой безумной Богородицы с огромными голубыми глазами и мешками под ними — следами несчастий, с морщинами от разочарований, покрывающими все это крохотное, маленькое, так похожее на совсем, совсем высохшую изюминку тело. Когда он позвонил в дверь январским солнечным утром, первый и последний раз, как я тебе уже говорила, впервые с тех пор, как он выгнал нас из дома, он был в черных перчатках, и на их фоне цветок, вероятно это была роза, буквально светился, роза сияла — хрустальная, прозрачная, правда-правда, это был какой-то необычайно светлый цветок на фоне черных кожаных перчаток, на фоне черной фетровой шляпы, на фоне очень теплого, элегантного, наверное английского, пальто, и он протянул маме этот цветок, вероятнее всего, как я только что тебе сказала, розу и сказал: я хочу видеть Христину. И мама, твоя бабушка, которую ты не знаешь, швырнула цветок на пол и стала топтать его ногами, начала кричать, взбешенная его элегантным видом, его великолепным загаром, его пальто, его черными перчатками, самоуверенностью этого великого композитора, который объездил весь свет вместе с Каталиной и той стервой, потому что он всюду возил их с собой, сама мысль остаться без них даже на несколько дней была, видите ли, ему невыносима, так, по крайней мере, он объяснял это музыкантам из филармонии, чьи жены, в свою очередь, передавали его слова моей маме, маме с ее восковым, изможденным, как древнегреческие маски, лицом, с ее старомодными седыми буклями, ее духами, от запаха которых с нашей кухни сбежала крыса, со своим нелепым в это зимнее январское утро летним костюмом, потому что этот летний костюм пепельно-розового цвета был ее единственной приличной, как она выражалась, вещью, бедная мама, уязвленная в самое сердце этой стервой в черном и незаконнорожденной дочерью с миндалевидными глазами, свихнувшаяся от этих сучек, которые завладели ее мужем, от его отчуждения, его славы, его богатства и недоступности, его гладкой загорелой кожи и черных перчаток, от его английского пальто, которое, наверное, стоило больше, чем весь наш годовой счет за уголь, на который мы еле-еле наскребали с большими усилиями, бедная мама начала топтать цветок на полу и кричать. Эту сцену я предвидела, я знала о ней еще до зимы, до того солнечного январского утра, когда он позвонил в дверь. Вся эта сцена разыгрывалась в прихожей. А я сидела в нашей единственной комнате с печкой. Он прошел сквозь маму и встал на пороге комнаты.