Шесть мессий - Марк Фрост

— Их слишком много.

— Конечно! Само собой! А как же иначе! Вас полюбят в Нью-Йорке — великий город, огромный! Это нужно увидеть собственными глазами. — Он выразительно воздел руки к небу. — Увидеть собственными глазами!

«Этот малый спятил. Улыбнись, Дойл, к сумасшедшему нужно отнестись с юмором».

— Итак, большие планы! Турне с чтением, пятнадцать городов. Как насчет этого? Разве вы не последуете по стопам старины Чарли Диккенса?

— Невозможно следовать по стопам бессмертного Боза[1] иначе, как только с глубочайшим смирением.

Глаза репортера затуманились, но полнейшее непонимание было, по-видимому, его природным состоянием и ничуть его не беспокоило.

— Сенсационно!

— Извините, но мне нужно подняться на борт…

— Какой у вас самый любимый?..

— Что вы имеете в виду?

— Рассказы о Холмсе, есть любимый?

— Я не знаю, может быть, рассказ о змее — прошу прощения, никак не могу вспомнить его название…

Репортер щелкнул пальцами.

— «Пестрая лента»! Великолепная история!

— Я полагаю, вы не читали… других книг.

— Каких книг?

— Ладно. Простите, мне действительно пора…

— О'кей, скажите правду: что вы надеетесь найти в Америке?

— Номер в гостинице и небольшую толику личного пространства.

— Черта с два! И не надейтесь! Ваше прибытие станет главной новостью, мистер Дойл. У нас царит шерлокомания, а это, дружище, поветрие чище лихорадки. Придется привыкать. Будут выстраиваться очереди, чтобы сфотографировать вас.

— Сфотографировать?

— Все без исключения захотят узнать: что это за малый? Что делает его такой персоной? Что за странный склад ума нужно иметь, чтобы придумывать подобные истории?

— Ужасно.

— Эй, а как вы думаете, почему газета купила мне билет на этот пароход? Чтобы получше увидеть вас, вот в чем идея.

— Купила вам билет на это судно?

Увы, менять планы было слишком поздно.

— О'кей, у меня есть к вам предложение. — Коротышка доверительно придвинулся к нему. — Помогите мне с несколькими эксклюзивными интервью по пути, и я смогу весьма облегчить вам дела по ту сторону океана. У меня есть связи в Нью-Йорке. — Репортер подмигнул.

Что за невероятное существо!

Таможенный чиновник вернул Дойлу документы, показав в застенчивой улыбке отсутствие нескольких передних зубов.

— Может, не стоило его убивать, а, приятель?

— Ничего не поделаешь, такова судьба, — отозвался Дойл, забрал документы и быстрым шагом направился к воротам.

Репортер пошел за ним по пятам, держа карточку перед лицом Дойла.

— Меня зовут Пинкус, Айра Пинкус. «Нью-Йорк геральд». Подумайте об этом, хорошо?

— Спасибо, мистер Пинкус.

— Могу я сегодня вечером пригласить вас на ужин?

Дойл махнул рукой и улыбнулся.

— А как насчет выпивки? Коктейль? Что скажете?

Охранник у ворот остановил Пинкуса. Неужели? Ага! Репортер еще не прошел таможню.

Разрыв между ними увеличился, и Дойл усмехнулся: все-таки есть ли в человеческом опыте что-либо более приятное, чем избавление от назойливых приставаний?

— Скажем, планы по возвращению Шерлока?.. — крикнул ему вдогонку Пинкус. — Нельзя же оставить его погребенным в Швейцарских Альпах! Мы хотим продолжения! Ваши читатели готовы поднять бунт!

Дойл так и не оглянулся.

Ларри возился с тележкой, Иннес расплачивался с носильщиком. Дальше по пирсу ряд простых деревянных гробов загружали с подводы прямо в грузовой трюм судна.

«Странно… Конечно, перевозка трупов трансатлантическим рейсом — дело обычное, но погрузка, как правило, производится по ночам, скрытно от пассажиров. Надо полагать, эти прибыли в последнюю минуту».

Озабоченные чиновники смотрели на Дойла, один из них перевел взгляд на часы. Две минуты до полудня. Похоже, они будут последними пассажирами, поднимающимися на борт, включая мертвецов и этого Пинкуса.

А если повезет, то исключая его.

— Боюсь, что у меня не будет времени попрощаться с вами на борту, — сказал Ларри.

— Тогда простимся сейчас. Вот, держи, сегодняшняя утренняя корреспонденция. — Дойл вручил ему солидную пачку писем.

— Очень жалко, что я не еду с вами. — Ларри уставился себе под ноги со скорбным видом брошенной собаки.

— Мне тоже, Ларри, — сказал Дойл, по-дружески похлопав его по плечу. — Не знаю, как я справлюсь без тебя, но кому-то нужно заниматься домашними делами. И по этой части, старина, никто лучше тебя не справится.

— Просто и думать не хочется, что настанет момент, когда я могу вам потребоваться, а меня не будет под рукой, вот и все.

— Я уверен, случись что-нибудь чрезвычайное, Иннес заменит тебя.

— Или умрет, пытаясь это сделать, — заявил Иннес, бодро отсалютовав.

— Мы будем писать каждый день. Ты тоже пиши. Это для детей, — сказал Дойл, вручая пакет безделушек и сластей.

— Мы будем страшно скучать по вам… — Нижняя губа Ларри задрожала.

— Будь добр, Ларри, позаботься о хозяйке. — Дойл стиснул руку секретаря. Голос выдал его волнение, и он отвернулся, чтобы сдержать слезы. — Ну, Иннес, пора. Вперед! На завоевание Америки!

— Счастливого пути, сэр, — произнес Ларри, энергично замахав рукой, хотя они стояли всего в нескольких футах от трапа. — Счастливого пути.

По восшествии на борт их тепло приветствовал старший стюард. Дюжая фигура Ларри — он по-прежнему махал рукой — маячила на пристани.

И тут позади него появилась другая фигура, стремительно мчавшаяся к трапу от таможенного поста.

Айра Пинкус. Вот черт!

Дойл поднялся на верхнюю палубу и глубоко вдохнул соленый морской воздух, радуясь тому, что впервые после того, как буксиры оттащили корабль от причала, остался один.

В свои тридцать пять лет при росте шесть футов два дюйма он весил двести фунтов, причем не за счет жира, а благодаря прекрасно развитым регулярными занятиями боксом и гимнастическими упражнениями мышцам. Его вытянутое лицо, которое очень красили густые холеные черные усы, носило отпечаток опыта и уверенности в себе, естественной при столь широкой, фактически всемирной популярности, каковой, судя по одежде и манере держаться, он отнюдь не тяготился, но, напротив, находил ее весьма приятной. Однако при всей присущей ему магнетической ауре человека, рожденного для великих дел, сам Дойл прежде всего видел себя в роли отца и мужа и считал предстоящую разлуку с женой и тремя маленькими детьми серьезным испытанием.

Для него не составило труда понять, что слава никак не защищает ее обладателя от всевозможных мелких жизненных неприятностей, не говоря о таких глубинных проблемах, как одиночество или внутреннее смятение. К тому же постоянное поддержание образа жизни, достойного этой славы, требует такого капитала, что грань между доходами и расходами была не толще лезвия бритвы.