Тревога - Борис Георгиевич Самсонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Постой, Еремеич, тебе откуда об этом известно?
— А оттуда, с корабля. Когда Володьку призвали в армию, я просил наш военкомат определить его в морфлот. Уважили. Я написал бывшему командиру корабля, где служил сам, наказал, чтобы он помог Володьку определить на крейсер… Понял теперь?
Еремеич, потерявший на войне двух сыновей, наверное, больше других сочувствовал Елене Алексеевне Яровой, матери четырех сыновей, три из которых не вернулись с поля брани домой. Жил он в полном одиночестве, жену схоронил, дочь выдал замуж, и она уехала в город. С остатками сил он больше пропадал в своей просторной кладовке, где мастерил и для общественной пользы, и по просьбе односельчан.
— А почему Владимир считается без вести пропавшим? — спросил председатель сельисполкома.
— Длинная история, Иваныч.
— Ну, что ж, Еремеич, если так, то я к тебе загляну как-нибудь на досуге, расскажешь. Сейчас тороплюсь.
Ушел гость, а старый морской волк Никанор Еремеевич Степаков крепко задумался. Одолевали мысли — одна беспокойнее другой. Неужто сама Елена Алексеевна ни словом не обмолвилась с Петром, своим приемным сыном, о Володьке? А что она могла рассказать? Пропал без вести — вот и все. Ведь то, что Володька заживо сгорел, ведомо только военкому Тагиру Шарденову, а с ним Еремеич договорился об участи Володьки подробности никому пока не говорить, тем более Елене Алексеевне: хворает она. Хватит ли сил перенести такой удар — ничего от сына не осталось, пепел и тот ветром развеяло. А может, не надо таить от матери правду? Лучше пусть сам Петр и решит, как быть, и о других ее сыновьях пусть сам подумает, с чего начать поиски, к каким людям обратиться, куда написать…
Тоска обдала сердце старого моряка. Володька перед ним, как живой, слушает своего наставника.
— Это ж каким неблагодарным и незрячим человеком надо быть, — говорит Еремеич, — чтобы думать о дереве, словно о какой-то малости. От первого нашего дня до последнего — дерево нам товарищ. Суди сам: колыбель, челн, ложка, стол… — Еремеич показывал парню доску или бревно и спрашивал: — Что видишь? Ты — доску или бревно, а я полированный паркет или почти прозрачный (хорошая полировка всегда, будто слой родниковой воды) стол, или отделанную под бронзу раму для картины. Но все они как бы спят в дереве, а ты должен разбудить, помочь им проснуться, явиться, — так звал он Вовку в столяры. Поучал: — Работать с деревом — это не просто разре́зать, разрубить, сколотить его — то, говорят, топорная работа. А между тем топором, и именно им одним, сделаны Кижи. От тех мастеров деревянного дела, древоделей, как их тогда называли, и пришло к нам слово «зодчие». Топор играет в умелых руках. Небось, помнишь наш старый дом? Какие на окнах были наличники, а какие карнизы… Чистое кружево… А крылечко! А все одним топором мой дед выреза́л. И каким топором! Разве может тот старый топор сравниться с теперешним? У современного и заточка, и отделка, и легкость. А все потому, что техника.
Вовка увивался около деда: давай да давай кружева топором вырезать.
— Ну, до кружева нам с тобой еще далеко. Сначала давай вот это сухое дерево, которое ветер повалил, в дрова превратим. — И принялся обрубать сучья. После короткого отдыха — снова наставления: — Деревянное дело — дело тонкое. Дерево, как человек, имеет характер. Сколько пород, столько и нравов. Сосна — самая добродушная. С ней столяру договориться легче всего, и сделать можно, что только хочешь. Но попробуй начни работать с ней без настроения, со злобой — заплачет. Твои руки сразу станут липкими от смолы. К дубу отношение несправедливое. У него свое благородство! Просто так, на чепуху, его не используешь. На самое дорогое и прочное бери — тогда пойдет. Но начнешь без знаний с ним работать — заершится, прямо треснет от ненависти. Не легче с березой, хотя она и красавица, и все любят ее. В ее душе много таинственного. Если она чувствует, что к ней прикоснулся мастер, делается тогда гладкой-гладкой. Из нее можно изготовить любые детали, она хорошо окрашивается и полируется.
А еще рассказал об упрямом клене, самолюбивой чинаре… Всему этому его научила работа: сколько за всю свою жизнь он смастерил мебели, радуя и старожилов, и новоселов, сколько вставил рам в домах, сколько навесил дверей по просьбе земляков! Дерево в его руках пело. Мальчишку тянули к Еремеичу не только его рассказы. А воздух столярки, напоенный медвяным духом клея и ароматом чуть подгоревшего хлеба! Так пахнут свежие опилки, что падают из-под горячих зубьев пилы. И еще: как согревает душу мастера тепло дерева. Металл, цемент, пластик — они холодные, а дерево — будто живое.
— А оно ведь живое и есть, — утверждал Еремеич. — Срубить — дело нехитрое, а чтобы вырастить — человеческой жизни не хватит. Уже наши прадеды забеспокоились, что в умаление приходят леса. — Учил Володьку работать с деревом бережливо, жалеть его, как ценность большую.
Будто угадал Еремеич сегодняшнее время, когда драгоценный материал — дерево переводить стали все осторожней. Мебель нынешние столяры изготавливают уже не из досок — из плит: в дело идут обрезки, стружки, опилки — все, вплоть до древесной пыли. Да, изменилась у мебельщиков технология. И столярничать древодели научили машины, которыми и управляют.
— Столяр да плотник во все времена были в почете, — не унимался Еремеич. — Как ни окружаем жизнь сталью и бетоном, а все равно и мысленно не увидеть будущего без дерева. Царь Петр гордился тем, что владел плотницким делом, не говоря уж о мужике, крестьянине, для которого умение дом срубить всегда было высшим аттестатом мастера. Так вот, как бы ни сложилась твоя жизнь, — советовал Еремеич, — начинай с нашего ремесла, Володя, не пожалеешь. И цену земле лучше узнаешь. Это она, матушка, все накопила и вырастила для нас, своих жителей…
Задумался Еремеич, теребя ус, перебирая в памяти прошедшее. Молчит и его гость.
Рассказы старика напомнили Петру тот весенний день, когда его, молодого агронома, избрали председателем исполкома сельсовета.
Не успел вроде бы еще вступить на свой пост апрель-водолей, как тут же ручьям волю дал. Заиграли они, запели вдоль дорог и по оврагам
