Мы карелы - Антти Тимонен

А озеро продолжало бушевать. Из окна было видно, как растущая возле бани ель чуть не дугой сгибается, пытаясь противостоять ветру. Дождь лил как из ведра. «Как хорошо сейчас дома!» — подумала Анни. Только бы жить народу в мире. Она вздохнула, подумав, что, может быть, у бедного Васселея сейчас и крыши-то нет над головой. Потом улыбнулась, вспомнив, что Мийтрей тоже небось сейчас мокнет под дождем. Так ему и надо, злодею!

ПУСТОМЕЛЯ МИЙТРЕЙ

Мийтрея в деревне считали пустомелей. Если поверить ему, то нет в округе ни одной девки, которую бы он не соблазнил и которая не согласилась бы выйти за него замуж, стоит ему только показать кончик носового платка. С молодых лет он отправился коробейничать в Финляндию. Только богатства себе Мийтрей не нажил, хотя, по его словам, не было ловчее коробейника, чем он, и не было покупателя, которого бы он не надул. В обмане греха он никакого не видел: на то и руочи, чтобы их надувать.

Жил Мийтрей со старой глухой матерью в полуразвалившейся избушке. Мать уже не раз ворчала на сына, что пора бы и ему взяться за ум, бросить бродяжничать, привести невестку в дом да построить новую избу. Над их жильем народ уже смеется: не изба, а воронье гнездо. Мийтрей, ухмыляясь, отвечал матери, что невест у него полным-полно, на каждом мысочке по одной, а то и по две, по обе стороны границы, а что касается избы, то со временем, как только будет поспокойнее, он такие хоромы поставит, что Онтиппа помрет от зависти.

Два года назад, весной восемнадцатого года, Мийтрей вернулся из Финляндии, куда ездил коробейничать, и привез с собой много всякой одежды, сахару и кофе. Хвастался, что торговля у него шла удачно. Все диву давались: в Финляндии в то время шла война, мужики кто у красных, кто у белых были, а Мийтрей там, оказывается, торговлей занимался.

— А я по деревням бродил, — посмеиваясь, рассказывал Мийтрей. — День красным продаю, другой — белым, те и другие платят одними деньгами. Дает как-то мне один сермяжник, ну белый то есть, денег, говорит, к вечеру принеси мне папирос. Прихожу я вечером с папиросами, смотрю, от сермяжника одни рожки да ножки остались. Ну и бог с ним, царство ему небесное. Отнес я эти папиросы красным, они мне тоже заплатили, вот так одни папиросы два раза продал. Я-то парень не промах…

В Тахкониеми тогда стояло человек десять белофиннов из отряда подполковника Малма[1]. В доме Онтиппы тоже два белых солдата жили. А Мийтрей как ни в чем не бывало ходит по деревне и всем говорит: «А одно я вам скажу. Скоро этим проклятым лахтарям придется убраться из Карелии. Вот увидите…» Пустомеля, он и есть пустомеля! Что с него возьмешь? Конечно, никто ему не поддакивал. За такие речи недолго и пулю в лоб получить… Мужиков в деревне почти что не было. Кто на Мурманку тайком подался, кто в лесах хоронился. Были, правда, и такие, кто вступил в отряд Малма — одни по доброй воле, других вынудили. А Мийтрея так никто в отряд и не загонял, хотя он и не скрывался.

Один день навсегда врезался в память Анни. Это был один-единственный счастливый день, выпавший ей за все эти трудные годы. Она часто видела во сне своего Васселея. Он являлся к ней чуть ли не каждую ночь, и Анни с вечера даже торопилась скорее уснуть, чтобы снова увидеть мужа. Каждый вечер Васселей как бы возвращался домой. Но каждый раз ему встречалось что-то загадочное, что мешало дойти до дома: то к берегу доберется, а то и во двор уже придет. И никак не мог переступить через порог. В ночь перед этим днем Васселей вообще не пришел к ней во сне. Анни сама отправилась искать его. Идет, идет, и вдруг перед ней вода. Воде конца не видно, а мелко. Она бредет по воде, бредет, а воде конца нет… Днем она стала рассказывать о своем сне Маланиэ. Рассказывает и вдруг слышит голос Васселея: «А ты еще немного побреди и встретишь мужа». Анни показалось, что она сходит с ума. Ведь Васселею во сне так ни разу и не удалось переступить порог родного дома, а тут он стоит у дверей, как живой, и улыбается. Неужели это тоже сон? Вроде она и не спит… А в дверях и вправду стоял Васселей, живой, заросший бородой, в потрепанной солдатской шинели. Губы его дрожали, он что-то силился сказать, да не мог. Анни вскрикнула и бросилась ему на шею… А Маланиэ то к иконе подбежит и скажет: «Видишь, господи, мой сын-то вернулся, слышишь, господи!», то к Васселею метнется, хочет обнять сына, да невестка мешает, повесилась на шею Васселею и не отпускает. А Васселей хриплым, отрывистым голосом спрашивает: «Чего вы ревете? Ведь я же вернулся живой».

Радость Анни тут же сменилась тревогой: в деревне-то белые, домой Васселей пришел живым, а здесь и убить его могут.

— Смерть ждала меня долго, подождет еще. — Васселей был спокоен. — А где отец? Где Олексей, Рийко?

Дома были, кроме матери и жены, лишь Иро и дети. Дети страшно испугались, увидев незнакомого бородача. Тем более что при виде этого чужого дяди бабушка заплакала.

— Не знает Онтиппа, что сын вернулся, — сказала Маланиэ. — Не хочет при руочах жить дома, все в лесу пропадает, рыбу ловит. В лесу и живет.

— А Олексей у соседей. Сейчас придет, — сообщила Иро.

— А Рийко ты разве не видел? — удивилась Маланиэ. — Он, говорят, тоже где-то в Кеми или Сороке. Последнее письмо пришло из Питера. Вот оно.

— «Привет из революционного Петрограда, — начал читать вслух Васселей. — Теперь власть стала наша…»

— Гляди-ка, куда Рийко занесло! — с восхищением сказал Васселей. Когда он уходил на войну, Рийко шел восемнадцатый год. Так и остался в памяти Васселея младший брат мальчишкой-сорванцом, любимцем всей семьи.

Маланиэ все тревожилась, как отнесутся белофинны к возвращению Васселея. Пришел-то он с Мурманки, где красные, а здесь — белые…

— А по мне, хоть желтые, — равнодушно сказал Васселей. — Я свое отвоевал.

У него даже было медицинское свидетельство, подписанное русскими военными врачами. В справке говорилось, что из-за тяжелого ранения Васселей отпущен долечиваться домой. Но эта бумажка еще больше встревожила Анни.

— Так ты совсем увечный? — испугалась она.

— Видишь, какой я увечный! — и Васселей схватил жену на руки и легко, словно малое дитя, поднял над головой.

Вскоре пришел и Олексей. Высокий, как и отец. И хромой. Олексей еще ребенком сломал ногу. Деревенские бабки долго лечили перелом, нога срослась, но стала короче. Увидев брата, Васселей растрогался. Олексей был лет на десять старше его, и в детстве он был Васселею и нянькой и заступником. Оба они лицом походили на мать, лобастые и скуластые, только Васселей чуть пониже ростом да в плечах пошире.

— А я у Окахвиэ был, — доверительно сообщил Олексей. — У нее ночевали два мужика. В Кемь направляются, к красным. Я их в путь снарядил, обутку подлатал, харчей дал на дорогу…

— Ну коли снарядил их в путь, так помалкивай, — оборвал Васселей брата. — Я ничего не знаю и знать не хочу.

— Вот я тебе и говорю, что был у Окахвиэ, окошко ей заделывал, — улыбнулся Олексей. — Стекла-то нет, приходится досками от божьего света отгораживаться. А ты какими путями добрался до дому?

— Я, как волк, по глухим лесам. Хочу пожить в мире.

— А даст ли бог тебе жить в мире? — засомневался Олексей.

— Затопил бы ты баню для брата, — сказала Олексею мать, хлопотавшая у печи.

Олексей был уже в дверях, когда из лесу донеслись далекие выстрелы.

— Слышишь, какой у нас здесь мир? — сказал Олексей брату, обеспокоенно прислушиваясь. — За теми мужиками гонятся, что в Кемь пробираются…

Маланиэ тотчас же бросилась к иконе:

— А-вой-вой! Помоги господи, пособи невинным людям уйти от зла, убереги от смерти. Пусть тот, кто бежит, по такому насту пройдет, чтобы и следа не осталось, а тот, кто следом гонится, пусть по пояс бредет в снегу…

Васселей, улыбаясь, шепнул жене:

— Трудно, видно, придется господу. Как он, бедный, выкрутится из такого положения?

— Не смейся над матерью, — рассердилась Анни.

— А я не смеюсь. Мать для меня всегда мать. Слушай, мужики в деревне есть?

— Мийтрей дома.

— Откуда он взялся? Такой же, как и раньше?

— Да его не поймешь, какой он, — заметила Иро.

— Стелет-то он мягко, да жестко спать, — добавила Маланиэ, закончив молиться.

В ожидании, пока накроют на стол, Васселей решил прилечь. Только теперь, он почувствовал, как он устал и как приятно вытянуться на рундуке родного дома. Просто блаженство! Но-отдохнуть ему не удалось: дверь рывком распахнули, и в избу вбежали два финских солдата. Один молча прошел в горницу, а другой остановился перед Маланиэ.

— Где хозяин?

Маланиэ растерялась и не могла ничего ответить.

— Ты что, оглохла? — гаркнул солдат. — Где хозяин, я спрашиваю тебя?

Васселей сидел на лежанке, свесив босые ноги.

— Ну-ка потише. На мать нечего рявкать, — сказал он солдату. — Говори с мужчинами.