Эх, Габор, Габор... - Людвик Ашкенази
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Лакатош! — с гордостью думал о сыне большой Габор. — Ой, великий он будет учёный…»
И он представлял себе у доски мастера Теребу учеником начальной школы, а за столом будто сидит главный учитель Габор Лакатош-младший и говорит старику мягко: «Тереба, учиться, учиться и учиться! Так сказал сам Макс Энгельс».
Но тут маленький Габор садился на место и смотрел на отца. И как смотрел!
Отец краснел перед сыном. Сын улыбался. И все видели, что сын смеётся, а отец опускает голову. Тогда на задних партах поднимался лёгкий шепот и сразу стихал. Эта тишина была невыносима.
Кто такой был большой Габор и кто такой — маленький?
Фотография большого была вывешена в витрине крупнейшего магазина Остравы. А в газетах писали:
«Беседа с товарищем Лакатошем.
Товарищ Лакатош принял нас в своей уютной квартире. На его письменном столе мало было свободного места — специальная литература, труды классиков марксизма-ленинизма с надписью дарителя — Областного Совета профсоюза, изящная настольная лампа, которую товарищ Лакатош сам вырезал в немногие часы своего досуга… Как часто тёмными ночами бросала эта лампа свет на черноволосую голову товарища Лакатоша! Товарищ Лакатош посвящает учёбе долгие вечерние часы. Мы застали его, когда он повторял урок по букварю. Как сообщил нам товарищ Лакатош, он посещает школу по ликвидации неграмотности.
Мы спросили его:
— А каковы, товарищ Лакатош, ваши трудовые успехи?
— Выполняем, выполняем план, — скромно ответил он.
Но он, конечно, не сказал, что бригада мастера Теребы никогда не давала меньше 160 % нормы…»
Габор большой был фигура!
А кто был Габор маленький?
У Габора маленького был дома тряпичный куклёнок, и он тайком играл им. Куклёнка звали Лайош, и родом он был из Якубовиц. Именно в Якубовицах его смастерила своей бледной рукой Эржика Лакатош, которой жизнь давала так мало, что она ушла из неё безропотно, покорно и легко.
Обо всём этом думал Габор большой.
Он вспоминал, как Габор маленький поджидал его, бывало, в лесной сторожке у Якубовиц, как они вместе смеялись над мухой, потому что та как ни в чём не бывало ходила по потолку вверх ногами; как варили капустную похлёбку и картошку в мундире. Габор большой был тогда в самом деле большим, и Габор маленький запрокидывал голову, чтоб взглянуть на него. Неисчерпаемой была отцовская мудрость, неоспоримым — его величие. Подзатыльник был подзатыльником, ласка — лаской. Естественность — вот истина; там, где уходит естественность, начинается распад.
И с внезапным стеснением в сердце опускал свою голову Габор большой, упирая в пол глаза. Одно и то же воспоминание овладевало в такие минуты обоими — но каждым по-своему.
Вечером Габор большой варил гуляш, или паприкаш, или курицу. Это было ещё туда-сюда. На это он был мастер, и Габор маленький ел с аппетитом. Потом Габор большой убирал со стола, отец и сын вместе мыли посуду и пели старую якубовицкую песню об одном скрипаче, который пропил лакированные туфли, фрак и белую манишку, но скрипки своей не пропивал никогда.
— Ты знал его, папа? — бог весть в который раз интересовался Габор маленький.
— Как же мне его было не знать, — отвечал большой, — когда пили мы вместе — то на мои, то на его деньги. Скрипка, что висит у нас, — это его скрипка.
Дальше Габор маленький не расспрашивал.
— Пора делать уроки, папа, — говорил он.
Ой-ой-ой! «Пора делать уроки, папа!» Кто когда слышал такое? Что за жизнь пошла?
Габор большой ходил потом по скрипучим половицам — осторожно, как кот вокруг горячей каши. А Габор маленький писал уроки под лампой ручной резьбы.
«Сейчас скажу ему, чтоб дал мне списать урок, — говорил себе Габор большой. — Или просто спишу, а ему ничего не скажу. Что мне его спрашивать? Кто его кормит? Кто воспитывает? Разве стал бы я списывать, кабы не надо было? Хочу я писать урок? Не хочу. А меня заставляют».
Поначалу всё шло очень просто. Габор большой придвигал к себе тетрадь сына и с невинной улыбкой переносил её содержание в свою тетрадь. Потом он спрашивал:
— Хочешь ещё гуляша?
Ох, не желал бы я вам смотреть на узенькую спину, нагнувшуюся над книжкой, стоять за этой спиной, как нищий, потом тихонько и робко стучать по ней — как стучатся в чужой дом — со словами:
— Габор, пожалуйста, дай папе свою тетрадку!
Холера!
Однажды Габор маленький сказал отцу:
— Папа, Славка Маржинкова говорит, что списывать — это большой обман. И что тебе должно быть стыдно. А если не стыдно тебе, то должен стыдиться я.
— Так она сказала? Наша учительница? Она отвела тебя в сторону?
— Она не отвела меня в сторону, папа! Она сказала это при всём классе, и ты тоже там был.
— Ты ей всё выболтал, негодяй! — с горечью воскликнул большой Габор. — Откуда бы знать ей, что я списываю у тебя, а не ты у меня? Выболтал ты или нет? Я хочу слышать правду, хочу знать, кто такой мой сын. Неужели у меня дома растёт шпион! Что молчишь? Там тебе надо было молчать, а дома изволь говорить. Так и скажи: папа, я — подлец. Я тебе дам подзатыльник, и конец делу.
Тут он увидел в глазах сына вместо зелёных искорок две капли той странной жидкости, которая вымывает горе из души, когда его набирается слишком много.
Скверно стало жить Габору большому. Головка сына под лампой виделась ему теперь совсем иначе. Он смотрел на неё с завистью. Хотелось ударить по столу, или швырнуть стул, или разбить лампу, вырезанную им самим. Но так как был он всё-таки Габор большой и отчасти сознавал это, то и начал сам себя ненавидеть за свою малость. Он страдал.
Было тихо, светло, Габор маленький читал.
— Что ты читаешь? — спросил отец.
— Про горы читаю, — ответил сын.
— Про горы? — ревниво молвил Габор большой. — Что же ты читаешь про горы?
— Как они образовались.
— Откуда у тебя эта книга?
— Из школьной библиотеки эта книга.
— Разве в школе есть библиотека?
— Папа, не мешай мне читать! — взмолился Габор маленький. — Читай тоже.
Ой-ой-ой!
— А как же образовались горы? — спросил через некоторое время отец.
— Земная поверхность всё время меняется, — объявил Габор маленький. — Она и сейчас меняется, папа. Даже под нашим домом.
— Под нашим домом поверхность земли не меняется! — вспылил Габор большой. — Не рассказывай сказки. Или говори честно, или я тебе такую влеплю, что… Давно заслужил! Когда отец спрашивает, сын должен отвечать!
Габор маленький смотрел на него глазами Эржики. Над его головой горела лампочка. За окном шёл дождь, и на душу большого Габора спускалась странная жалость к себе самому. Она падала тихими белыми хлопьями, как снег.
«Ай, — сказал себе Габор большой, — Ай, ведь такой умный ребёнок! Чего тебе от него надо, старый осёл? Бить его хочешь? Себя бей!»
— Спать не идёшь? — спросил он сына.
— Нет, — буркнул тот, не отрываясь от чтения.
Габор большой сел на кровать, придерживаясь за спинку: голова слегка кружилась, так был он подавлен. Он должен был сделать усилие, чтоб не воскликнуть: «Эх, Габор, Габор…»
Взгляд его упал на скрипку.
«О, скрипка! — сказал он себе. — Почему играет цыган? Потому что разговаривать умеет доктор, или нотариус, или — в особенности — учитель. А цыган — играет…»
Тихо приблизился к сыну Габор большой; голова сына торчала в светлом кругу, как упрямый грибок. Представилось тут большому Габору, будто в ушах его сына — серьги, и их золотому мерцанию посвятил он свою песню.
«Габор, Габор, сынок мой милый, взгляни на отца!
Эх, Габор, Габор, милый сын, сердце болит у отца…»
Много, много вложил Габор большой в звуки скрипки — и забытый запах смолы, и омут, и камень над омутом, и дикую розу на подушке сына, горевшего в жару. И сплетение листьев в лесу — оно было так близко к самой жизни и так звучало на тончайшей скрипичной струне… Но что такое струны, мой сын?
— Воловьи жилы… Стоит позади тебя человек, и всё в нём дрожит, и кипит, и бушует — а ты сидишь, обернувшись к нему спиной. Всё читаешь, грибок мой…
Долго, долго играл большой Габор.
«Ой-ой-ой, какой я скрипач…
Габор, Габор, сын милый, оборотись!»
А Габор маленький читал о том, как в одних местах вздулись возвышенности, а в других местах провалилась почва, и стали там низменности. Там, где слои земной коры испытывали на себе боковое давление, они выгнулись и сморщились, кое-где треснули, переломились. Некоторые изломы открыли путь раскалённой материи под корой, и она хлынула на поверхность…
Нет, Габор большой не был великим скрипачом.
— Хватит, папа, — сказал Габор маленький. — Ты ужасно играешь.
— Что ты сказал, сынок? — спросил Габор большой, и голос его сорвался. — Ты что-то сказал?
— Перестань играть, папа!
— Хорошо, я перестану, — сказал отец и положил скрипку в футляр; он закрыл крышку дрожавшими руками, как когда-то закрывал крышку гроба Эржики.
