Эх, Габор, Габор... - Людвик Ашкенази

— Папа, а кто выдумал скрипку? — спрашивал малыш виртуоза в паузах.

— Скрипку выдумал я, — говорил большой Габор. И какое-то время оба верили этому.

Зелёные лакатошевские искорки вспыхивали ласковым блеском.

— Папа, иди сюда и ляг на живот, — просил маленький Габор. — Я расскажу тебе, что было, когда тебя не было. Постучала в окно кукушка, а я ей говорю: «Войдите, пожалуйста, пани Кукушка. Мы бедные цыгане, но для гостей бережём самое лучшее».

Потом он засыпал.

Большой Габор ложился к нему так, чтоб чувствовать подбородком его волосики. Ноги у Габора маленького были теплее, и Габор-старший согревал о них свои большие, холодные.

Это было давно, очень давно. Где тот смоляно-чёрный омут? Ой, Якубовице, Якубовице…

Теперь Габор большой работает на строительстве металлургического завода и живёт в белом доме с центральным отоплением. Работает он в образцовой бригаде мастера Йозефа Теребы, он — член профсоюза и ударник. Его фотография второй уже раз выставлялась в витрине крупнейшего магазина в Остраве, и Габор маленький тайком бегал смотреть на неё. Возвратившись, рассказывал:

— Папа, я слышал, одна женщина говорила: какой красивый цыган, Пепоуш!

— А ещё что ты слышал?

— Я слышал, как поёт крапивник.

— Крапивник? В Остраве? Это кого же ты обманывать вздумал, негодник? Отца?

Опять хорошо жилось обоим Габорам. Позволяли себе удовольствия, какие могли, а какие не могли — об этих беседовали. Утешали друг друга, как оно и полагается. Габор большой не рыгал больше за столом, а Габор маленький сморкался в носовой платок.

За окнами горели карминные зарева Остравы — было в них что-то адское и что-то праздничное. Габор маленький боялся по ночам этого сияния. Как все лесные гномы, он чувствовал суетность города и суету его. Ему не хватало пенья первых петухов, и потому иногда он сам кукарекал по утрам. Потом они приобрели будильник, но это уже было заслугой Славки Маржинковой, основательницы школы, девушки большого личного обаяния.

Вообще-то Славка Маржинкова не кончила высшего учебного заведения. Отец её был нотариус и происходил из почтенной старой пражской семьи. Славка ненавидела фарфор — она завела себе алюминиевую кружечку и пила из неё кофе утром, а вечером чай.

Потом она влюбилась в студента-болгарина. В один прекрасный день нотариус, доктор юридических наук Маржинек, выставил её из дому за то, что болгарин оккупировал ванную и вычистил зубы щёткой нотариуса.

Тогда Славка Маржинкова порвала со своим буржуазным прошлым, с педагогическим институтом и с Прагой и уехала в синей рубашке Союза молодёжи на стройку, решив построить свою жизнь совсем, совсем иначе.

Так она и поступила. Поселилась она в крохотной комнатушке, на стенку повесила портрет Хемингуэя и репродукцию Шагала. Порой, перед тем как лечь спать, она думала, что не прочь бы теперь ещё и постряпать что-нибудь для кого-нибудь и что в чемодане у неё лежит новый передник…

Но всякий раз она изгоняла такие отсталые мысли и в конце концов решила устроить школу для неграмотных цыган.

У начальства Славка Маржинкова нашла полное понимание. Её первые визиты были для директора Голуба просто развлечением. Он любил тешить взор созерцанием хорошеньких девушек и знал, что не всегда ошибётся тот, кто выполнит их желание. Он отвечал на многочисленные звонки, в том числе междугородние, и одновременно по селектору управлял производством и строительными работами. В перерывах же смотрел на Славку, которая с природным жаром читала ему лекцию о необходимости устройства школы для цыган. Голуб смотрел на неё задумчиво и добродушно, как смотрят артиллеристы на божью коровку, севшую на рукав во время перехода на новые огневые позиции.

— Ну, — приговаривал он, — а дальше что?

— Как это — «что дальше»? — возмущалась товарищ Маржинкова, но тут раздавался звонок из Брно, и директор Голуб кричал в трубку:

— Не дадите? Ах, не дадите? Ну и не давайте!.. Пожалуйста. Как угодно… Вы, товарищ Шимек, по-моему, простите, зазнались. Бюрократ вы, а не товарищ. Я буду жаловаться в Прагу… Что, что повторить? Что ты зазнался? Разве я сказал «зазнался»? У меня вот сидит свидетельница, ничего подобного я не говорил!.. Значит, дашь? Поставишь. Ну, ты золото. Бывай, Карел! Честь!

Потом он угостил Славку Маржинкову тёплым пивом из своей кружки и предложил ей зайти ещё раз — или продолжать.

— Всему своё время, — сказал директор Голуб, — и всему свои основания. В данное время и на данном месте главное звено — это плавка. Хочешь ещё пива?

Славка отхлебнула ещё пива и возразила, что и людей надо переплавлять или, там, закалять.

— Э, ты со мной не хитри! — сказал Голуб. — Ты мне, девушка, говори прямо, без фразочек. Попросту. Как ты сказала, переплавлять? Что ж, это хорошо. Переплавлять… Кто же возражает? Переплавляйте, сколько влезет. И сколько сумеете. А у меня правительственное задание. Чертовски важное. И я его выполняю. Если ко мне будут приставать ещё и с переплавкой людей — что ж, и это вынесу, но только ради хорошеньких глазок. Да ты что это? Эй-эй, плакать-то зачем? Так чего вы, собственно, хотели? Школу для цыган? Что ж, это… хорошая инициатива. Такой инициативы, да ещё со стороны масс, стыдиться нечего.

Славка утёрла слёзы и посмотрела на него примирительно, но не примирённо. Директор Голуб вдруг понял, что от неё не отделаешься. Тогда он набрал две цифры внутреннего телефона и начал орать:

— Отдел повышения квалификации? Сколько раз я тебе говорил, Малина, чтоб была цыганская школа, — а где она? Вот теперь мне нагоняй из Праги… За что? А за то, что я для вас делаю! Я вас больше покрывать не стану. Меня тоже никто не покрывает… Отставить всё, все силы бросить на школу для товарищей цыган… Чего опять у вас нет? Учителя? Ну, так я вам его достану. Всё я доставай, даже учителей для цыганских школ… Малина, ты меня до инфаркта доведёшь! Честь!

К тому же времени относится и разговор Славки Маржинковой с неким педагогом, чьё имя мы оставим в секрете. Педагогу поручено было обеспечить школу учителями, но вместо этого он произнёс перед Славкой Маржинковой солидную и учёную речь, из которой можно привести следующие выдержки:

— Самое ценное, чем обладает человек, это его энергия, — говорил учёный педагог, окутываясь облаками табачного дыма. — Мы прилагаем усилия к тому, чтобы не расходовать зря продукты питания, электрический свет, воду и уголь, но не научились ещё беречь человеческую энергию. Вы, такой прекрасный человек, человек, полный энтузиазма и динамичности, собираетесь легкомысленно расточать самое ценное, что есть в вас: вашу энергию. И на что?.. На бесплодную, ненужную попытку, скажем прямо. Как педагог могу вам сообщить: цыгане — перелётные птицы. Вы не прикуёте их к парте никакими цепями…

— Цепями и не надо, — вставила Славка.

— Чем же тогда? — спросил педагог. — Добрым словом, или как там это называют? Взгляните мне в глаза. Какую цель вы преследуете? Только откровенно?

— Я хочу учить цыган.

— Я буду искренен с вами, — промолвил педагог. — Не верю, что вы желаете учить цыган. Это было бы слишком просто и слишком прекрасно. И вид у вас совсем не учительский.

— Какой же у меня вид?

— Вам бы манекенщицей быть, — изрёк педагог.

И вот в один прекрасный день Славка Маржинкова начала останавливать на стройке людей со смуглой кожей. Среди них попалось несколько болгар и один монтажник с Малой Страны в Праге, по фамилии Демартини, и она отпустила их с извинениями. Но с цыганами она повела себя решительно. Спросила с ходу, какая разница между равниной и низменностью, и на это никто из них не мог ответить.

— Как пишется «кнут» — через «т» или через «д»? — задала Славка следующий вопрос, вытаскивая блокнот.

— Кнут? — удивился один цыган. — А при чём тут кнут, товарищ?

Славка записала в блокнот его фамилию и мягко сказала:

— В воскресенье, первого марта, в девять утра мы открываем школу. Твоё место будет на второй парте у окна. С кем ты хочешь сидеть?

Все сказали, что хотят сидеть с Аранкой Мольнар, но Аранка в школу вообще не пошла: двадцать восьмого февраля она пошла в родильный дом.

В школу записалось сорок учеников различного возраста. Младшему, Ференцу, было только восемь лет, старше всех был Франц Иосиф. Он получил это прозвище за разительное сходство с покойным государем императором; поистине, судьба не жаловала беднягу монарха. Цыгану Францу Иосифу было шестьдесят три; ходили слухи, что он убил жену еврейским семисвечником и больше не женился.

Открытие школы было торжественным. На возвышении сидел президиум, в том числе учёный педагог и директор Голуб, который с умилением взирал на Славку Маржинкову. Директору импонировал всякий, кто умел из него что-нибудь да выколотить.