По ту сторону Стикса - U.Ly

Я не обратил на его слова ни малейшего внимания. Во-первых, потому что подозревал, именно так и выйдет, а во-вторых, потому что почувствовал, как атмосфера вокруг неуловимо изменилась, стала нервной и вязкой. Казалось, еще чуть-чуть и я смогу услышать испуганный стук чьего-то сердца. Это был не Фрэй – его я ощутить не могу, не Пузик – тот представлял из себя сгусток любопытства и беспечности, и не Гудвин – он и сейчас не изменял своему спокойствию. Тогда кто?

– Нельзя ему доверять, – пробурчал Гудвин.

– Фрэй, а что у них в "Будде" на втором этаже? Я слыхал, что там все обито красным бархатом и покрыто золотом, – с энтузиазмом насел Пузик.

– Тихо, – оборвал я их. Все с удивлением уставились на меня. Фрэй, следуя привычке, выработанной годами, сразу перешел в боевую стойку и вытащил одно из лезвий "танто", с которыми так и не расстался после тренировки. Он знал, что без причины я никогда не стану поднимать тревогу.

Между тем напряжение все возрастало, будто кто-то готовился к решающему шагу. И, судя по атмосфере, этот кто-то был не один.

Пузик открыл рот, чтобы что-то сказать, но Гудвин ловко пихнул его в бок. Мальчишка что-то сообразил и мигом выхватил из кобуры свой "Глок". Поразительно, как быстро мог меняться его эмоциональный фон: секунду назад он излучал детскую непосредственность, а теперь превратился в туго стянутый жгут настороженности и агрессии. В таком состоянии быстрота его реакции возрастала до невероятных пределов.

Я не успел отстегнуть цепь, как в дальнем конце переулка мелькнули две тени в черном. Позади раздался приглушенный звук, будто кто-то мягко спрыгнул на асфальт. Я полуобернулся, так чтобы держать в поле зрения оба конца переулка: еще трое. Но складывалось ощущение, что их может быть и больше. Фигуры, одетые в черное, одинаковые до неправильности, и однозначно настроенные агрессивно.

Пузик вопросительно посмотрел на меня.

– Стреляй на поражение, – сказал я. Альтернатив не было – эти люди пришли сюда, чтобы убивать.

Пулеметная очередь громоподобно пронеслась в тихим улицам, никого не задев. Умелыми движениями тени снова растворились в уличной темноте словно там никого и не было.

– Стоило тратить бобы, – насуплено пробормотал Пузик, вытаскивая пустую обойму, расстрелянную меньше, чем за две секунды. Да, если достать оружие здесь не так просто, то боеприпасы к нему раза в два сложнее. Если бы не изобретательность и дьявольская хватка Фрэя, Пузиковой коллекции никогда бы не существовало. А так, покупая режущие игрушки себе, он заодно покупал огнестрельные мальчишке. "Глок-18" – последнее приобретение: австрийская машинка умела переключаться на автоматический режим и из-за этого была запрещена к продаже во многих странах.

В поле зрения никого не было, но я чувствовал, что они скользят по большому радиусу вокруг нас. Ноздри Фрэя раздувались, втягивая воздух – он воспринимал мир совсем иным образом, под совсем иным углом. Я успел ухватить его за предплечье буквально за секунду до того, как он сорвался с места. Конечно, желание настигнуть незнакомцев было сильным, но делать этого не стоит.

– Они уходят, – сказал я, – идут дальше – в сторону "Будды".

Мы не были окончательной целью, лишь внезапной преградой на их пути. И меня не покидало ощущение, что нас узнали. Узнали и поэтому отпустили.

Позади внезапно полыхнула вспышка, раздался звук взрыва, зазвенели и треснули стекла в нескольких зданиях. Оранжевое зарево поднялось над резервацией, зловещими всполохами забираясь в самые темные углы, бросая уродливые тени на разбитую мостовую.

Фрэй стряхнул мою руку и побежал вперед, на ходу вынимая второй нож. Нам с Пузиком ничего не оставалось делать, как только последовать за ним.

Здание Будды напоминало огненную орхидею: синтетическая внешняя отделка стен лопнула и рваными лепестками свисала наружу, крыши не было – на ее месте в провале ревело пламя. Повсюду были разбросаны какие-то балки, внутренние перегородки и стекла, выброшенные наружу взрывной волной. Этот алый цветок полыхал в самом сердце резервации, и его было видно с любой точки. У здания бара стала собираться толпа, в основном люди западной группировки. В их окружении я чувствовал себя небезопасно. Кто-то вытащил шланг из подвала соседнего дома и поливал мостовую и близлежащие здания – тушить "Будду" без специального оборудования было бесполезно. От бара останется одно пепелище к моменту, когда с материка прибудет пожарный расчет. Если он вообще приедет – кому мы тут нужны, да еще в комендантский час. Если резервация выгорит дотла – для кого-то в городе это будет большой удачей.

На асфальте лежало с десяток тел: некоторые стонали и корчились, некоторые были неподвижны – но все в черной копоти, словно только что вылезли из ада. Я инстинктивно закрылся наглухо, еще раньше, чем успел подумать о необходимости это сделать. Полезный рефлекс, выработанный годами – если бы не он, то сейчас мое тело корчилось бы на асфальте вместе с ними, меня выворачивало бы на изнанку, и кто знает, возможно, я мог бы кончить точно так же как эти бедняги.

Фрэй убрал ножи – демонстрировать чужим в такой момент оружие было опаснее, чем ходить вовсе без него. Он медленно подошел к одному из раненых, я старался не отставать от него ни на шаг. Сквозь копоть и грязь на нас глядели полные ужаса и боли глаза, лицо было знакомым, но имени я не помнил – скорее всего, мелкая рыбешка.

– Что.., – Фрэй не успел закончить свой вопрос.

Обожженный раскрыл рот, демонстрируя красный язык и десны, так сильно выделявшиеся на фоне черной сажи:

– Он остался там....Монах остался там... – просипел он.

Глава 2. Переправа

Иногда мне кажется, что судьба – это старая сварливая тетка, которая невзлюбила меня с самого рождения. А ведь я даже не помню своих родителей. Кто они были? Что за жизнь вели? За что эта брюзгливая баба так отыгрывается на мне?

Первые свои воспоминания я приобрел уже в детском доме, в котором и прожил до четырнадцати лет. История, явившаяся причиной моего сиротского существования, стала известна мне уже в достаточно сознательном возрасте по сплетням воспитателей и из старых газетных вырезок.

Случилось так, что где-то через месяц после моего рождения в городе произошло землетрясение – происшествие совершенно из ряда вон выходящее, потому что до того в нашей местности не наблюдалось сейсмической активности. Тем не менее, это землетрясение в пять баллов разрушило часть старых зданий, включая и дом, в котором жили мои родители. Завалы разбирали около недели – неподготовленность спасательных служб к такого рода катаклизмам многим стоила жизни. Мою мать нашли только на четвертый день, полуживую, но все еще старающуюся защитить своего младенца. Молоко у нее пропало сразу, и поэтому, не зная, чем поддержать мою едва теплившуюся жизнь, она резала себе пальцы и кормила меня кровью. Представляю выражение отвращения на ваших лицах. Что ж, оно имеет право быть, потому что вы сидите в своих теплых безопасных конурках, и разве что немногим из вас удалось побывать в чрезвычайных ситуациях, когда понятия человеческой морали мало что значат. А я до сих пор верю, что только стараниями моей самоотверженной матери я был еще жив, когда спасатели подняли бетонную плиту, едва не ставшую нам гробницей. Мать умерла на следующий день в больнице, а докторам оставалось только удивляться, как ей удалось продержаться так долго с многочисленными переломами и внутренними разрывами. Тело отца нашли через неделю после землетрясения. Таким образом я остался круглым сиротой. Врачам удалось меня выходить, и после того, как в больнице уверились, что моему здоровью ничто не угрожает, меня определили в Дом малютки, где я и пробыл до четырех лет.

Никаких светлых воспоминаний о детдоме у меня нет. Может, у других воспитанников есть. Не знаю. Уже в самом раннем детстве я понял, что отличаюсь от других, причем отличаюсь не в лучшую сторону. Воспитатели всегда относились ко мне более или менее ровно, как того требовала их работа. Но вот дети... Дети меня сторонились, обходили как можно дальше, то ли как прокаженного, то ли как агрессивного. Я все никак не мог понять причины такого отношения. Я не ввязывался в драки, не был навязчивым или раздражительным, слишком глупым или слишком умным, но при этом все равно отличался, будто бы другой уже по самой своей природе. Поэтому главным моим спутником и другом стало одиночество. Я был окружен людьми и все же был один постоянно. Иногда проходили недели полного молчания, прежде чем мне по тем или иным причинам приходилось с кем-нибудь заговорить. В таком случае слова ложились на язык тяжело, срывались с губ коряво, будто бы я так и не научился толком говорить. Вспоминая те годы моего детства, я уже не знаю, действительно ли излишняя молчаливость была в моем характере изначально, или же это только приобретенная черта.