Сквозь столетие (книга 1) - Антон Хижняк

Хочу подчеркнуть вот что: история — правдивое, чистое зеркало, в котором мы видим себя и свое настоящее, заглядываем в будущее. И в этом зеркале, или, как говорила моя любимая бабушка, зерцале, отражено наше прошлое. Возможно, эта моя философия и ни к чему, вы уж будьте снисходительны к старому учителю. Я только хотел бы, Никанор Петрович и Нонна Георгиевна, и ты, Самийло, чтобы мои слова не остались пустым звуком. А вас, Нонна Георгиевна, прошу напомнить им об этом.

История нашего села неотделима от истории всей нашей страны, а история Гамаев связана с историей нашего села. Жило село, жили в нем сотни семей, и в их числе и семья Гамаев. Столько горя видели и слышали стены их старой хаты, да и радости не обходили их стороной. Рождались дети, взрослели, работали, женились и замуж выходили. И все это было на виду у всех. Все село знало Гамаев, никто из них не сделал ничего плохого своим соседям и землякам. Были они честными, трудолюбивыми, веселыми, спорыми работниками в поле, героями в боях. Когда-то цари и дворяне исписывали толстые книги, вели свою родословную, знали, кто был их родоначальником. А труженикам не до этого было. Во-первых, им не разрешали это делать, так как паны считали их быдлом, черной костью, во-вторых, люди с мозолистыми руками были неграмотными. Они трудились в поте лица, чтобы прокормить своих детей, а их неписаные родословные затерялись в тумане прошлого. Вот взять, к примеру, Гамаев. Я старался выведать у Хрисанфа Никитовича, откуда пошел гамаевский род, кем был его дед, как звали прабабку и какой она была. Он ничего не мог мне ответить, Хрисанф Никитович помнит только, что его деда звали Паньком, а прозвище у него было Пантюша беспорточный. С ненавистью к господам передавался рассказ от старого к малому о том, что крепостного Панька били розгами на барской конюшне за то, что колесо в карете сломалось. Били так, что после экзекуции он еле поднялся и поплелся, шатаясь, домой, забыв взять разорванные полотняные портки. Люди увидели несчастного, когда он шел к своей хате без портков. Хорошо, что рубашки тогда носили длинные. С тех пор и дали ему насмешливое прозвище «беспорточный». Со временем оно забылось. Теперь у Гамаев нет прозвища. Закругляюсь, как говорят лекторы. Хочу только дать вам совет. Если кто-нибудь из вас или, возможно, из ваших коллег возьмется написать о Запорожанке, пусть своей книге даст название «Сквозь столетие». Почему, спросите? Да потому, что далеко, в глубокую древность, не стоит забираться, ведь всего не охватишь. А вот события, происходившие на протяжении одного нашего столетия, следовало бы описать. Это очень интересно. Написать нечто вроде жития святого труженика и воина Хрисанфа Запорожанского. О! В эту минуту меня осенила мысль. А что, если и на самом деле так и назвать будущую книгу: «Житие святого труженика и воина Хрисанфа Запорожанского»? Ведь о вас, Хрисанф Никитович, уже написали в сборнике документов и воспоминаний, что вы в девятьсот пятом году сидели с отцом в тюрьме. Там же упоминалось и о танке в девятнадцатом…

Хрисанф Никитович поморщился, махнул рукой:

— И такое выдумал! Никто и не заметил эти две строчки в книге. Я живу себе, простой человек. Уже и не рад, Кирилл, что вы это затеяли.

— А в какой книге? Что это за книга? — заинтересовался Никанор Петрович.

— Очень ценная книга. Историки и географы написали про нашу область. Там упомянут и Хрисанф Никитович, пишут о его пребывании в тюрьме и ссылке, и о танке тоже, — ответил Кирилл Иванович.

— Так это же исторические факты! Почему же вы недовольны? — наклонился к старику Никанор Петрович. — Ей-богу, удачное название для книги предлагаете, Кирилл Иванович! Правда, издатели и редакторы не рискнут оставить такое заглавие, но попытаться можно. Как говорится в русской пословице — спрос не бьет в нос.

— Ура! Ура! — закричал Самийло, который весь вечер сидел молча. — Видите, что мы здесь нашли! А вы, Никанор Петрович, не хотели ехать в гости к моему дедушке. И меня сегодня просветил Кирилл Иванович. Теперь я окончательно убедился, что о Запорожанке можно и диссертацию, и отдельную книгу писать. Да и о нашем роде люди напишут. Можно же это сделать, Кирилл Иванович?

— Можно! Можно и нужно! Будет в книге и Петербург, и Полтава, и Донбасс, и Москва, и Каховка, и Запорожанка, и Перекоп, да еще и Дальний Восток. И там будут ходить и деять Гамаи!

— Гамаи?! Гамаи?! — неистово закричал Самийло. — Что вы говорите? Значит, точно, что наш род знаменит! Никанор Петрович! Это открывает мне семафор в кандидаты! Прадедушка мой дорогой! Дай я тебя расцелую. Вот дурак! Это я, я дурак! Если бы раньше знал об этом, то не так…

— Что не так? — укоризненно посмотрев на правнука, перебил его Хрисанф Никитович.

— Да я бы в институте передовым был!

— А ну-ка! — схватил его за руку Хрисанф Никитович. — Иди сюда! Что значит — передовым?

— Да… Да… все бы знали, что вы герой гражданской войны, что вас преследовали при царизме!..

— Не тараторь! Какой я герой? Все мы были героями. При царе не один я сидел. Из нашего села человек двадцать в Сибирь угнали… Да-да!.. Не туда гнешь, правнучек! Хочешь быть передовым? Своим горбом добейся… Ишь, чего захотел! На чужой спине выехать в люди! Своими ножками иди — и по стерне, и по пахоте, и по кочкам, и в пургу, и в дождь. И мозоли чтобы были… Вы, дорогой мой Никанор Петрович, там, в Киеве, приглядите за ним, чтобы никакой руки, никакой спины… Сам! Сам пускай шагает. Никакой поддержки. Если заслужит — люди оценят… Не люблю хитрецов. Они и так, и этак изворачиваются, чтобы достичь своего.

Никанор Петрович искоса посмотрел на Самийла. Тот словно ростом ниже стал, голова втянулась в плечи, руки повисли.

А Хрисанф Никитович не успокаивался:

— И жену до сих пор не выбрал. Почему не женишься? Уже двадцать пять стукнуло. У твоего отца, деда и у меня, прадеда, в двадцать пять лет уже дети были. Находили себе пару и всю жизнь жили с женами в согласии. А ты все перебираешь. Помню, как-то говорил мне: «Одна знакомая девушка — глупая, другая — тощая, третья — некрасивая, а та — слишком смазливая». А есть и такие, что от тебя нос воротят. И правильно делают, что воротят! До каких пор холостяковать будешь? Зачем Гамаев срамишь? Да еще хочешь бахвалиться нашим родом! Знаешь ли ты, что все наши Гамаи жили по-людски, жили красивой жизнью — жен своих горячо любили, и жены любили их. И о детях своих заботились, всю душу в них вкладывали. А еще любили мы песни. Если бы я умел сочинять музыку, то такие песни написал бы, такие марши сотворил, чтобы люди всегда их пели и играли. Род наш певучий — и предки наши, и мы, и дети пели, и далекие наши потомки петь будут. Вот бы о нас, Гамаях, песню сложить!

— Сложат! — отозвался Кирилл Иванович. — А для вдохновения можно мои записи взять — в них вся история села отражена. Вот на этих страницах, — он вынул из папки объемистую общую тетрадь, — записано все, что происходило в Запорожанке за сто лет, и о том, — взглянул на Самийла, — что делали в Петербурге твой прапрадед Никита и твоя прапрабабка Маша.

Сказание первое

Петербург поразил Никиту Гамая своим праздничным видом. Все казалось ему необычным. Когда команду новобранцев вели с вокзала, он с удивлением рассматривал большие нарядные здания. Все вокруг было ему в диковинку. Казалось, что на этих прямых улицах и в великолепных дворцах никогда не бывает будней. Люди, которых он встречал, одеты не так, как в их селе, — все в чистой, опрятной одежде, словно спешат куда-то в гости. И у Никиты после тягостного путешествия поднялось настроение.

Везли их из Москвы в товарных вагонах. На Никиту наводили уныние и вагон, и места, по которым они проезжали. Лежал на нарах вагона опечаленный, а мысленно был в родном селе. О чем только не передумаешь под неумолкающий перестук вагонных колес! Перед глазами проплывали картины зеленой Запорожанки, заросшие муравой луга, косматые вербы на леваде. И Мотря! Жена Мотря. Нелюбимая и чужая. Не был с ней ласков. Ни тогда, когда в молодости сидели на берегу, ни тогда, когда уже поженились и после венчания в церкви стали мужем и женой. На людях — не было такого обычая, а наедине с ней не находил нежных слов: Мотря да Мотря…

Нерадостной была их свадьба, не лежало у него сердце к молчальнице Мотре. Однако родители настояли, да еще и помещику очень захотелось погулять у них на свадьбе, вот и повел ее к венцу.

Такие нерадостные мысли одолевали его в вагоне, а в казарме выбили их из головы. В первый день казарменной жизни Никита не почувствовал ее «прелестей». Новобранцев повели в баню, одели в казенную одежду, после ужина каждому показали его койку.

А на второй день чуть свет Никита услышал крики, грохот. И поначалу не понял, что происходит. Ему как раз снилась Запорожанка, что-то ласковое говорила мать. Как вдруг его будто чем-то кольнули в бок. От резкой боли вскочил и увидел перед собой лицо рыжеусого унтера.