Ужин после премьеры - Татьяна Васильевна Лихачевская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Владимир Алексеевич отчётливо помнил этот маленький сюжет: дед идёт немного впереди, всё время останавливаясь и ожидая, пока внук одолеет очередную ступеньку высокой лестницы.
– А в этом что-то есть, – встрепенулся сценарист, – что-то есть: дорога к храму, которого в сущности… нет! Церковные купола со снятыми крестами… – Глаза у него заблестели, под руками вмиг оказался маленький блокнотик, и он энергично в нём зачирикал, пристроив его между тарелкой и рюмкой.
– Был ещё прямой репортаж с демонстрации, совсем незадолго до дедушкиной смерти – ты должен знать. Там он вообще один крупным планом. После трансляции нам всё время знакомые звонили. Какой это год?
– Осень 66-го.
–Я надеюсь, – плёнки сохранились в фондах? Сегодня на Студии мне говорили, что у вас в фильмотеке прежде был идеальный порядок, а сейчас?
– Не знаю. Я с ними не связан. Наверное, как везде, неразберихи и там хватает…
–Какая-то короткометражка в голове вертится, – продолжал Валентин. – Ты, по-моему, сам писал сценарий, что-то о переименовании улиц…
–Одночастёвка «Сохранить след».
Тут опять вклинился сценарист: – Ваш отец был за или против?
– В переименовании он видел разрушение исторической памяти, а у него любое разрушение вызывало протест. Из-за этого были неприятные столкновения со сторонниками так называемой «расчистки исторического пространства».
На лице сценариста мелькнула некоторая растерянность: вероятно, услышанное входило в противоречия с заготовленным каркасом образа.
Гости мало-помалу насытились. Задымились первые сигареты, наполняя воздух сизым дымом.
– Не знаю, как у меня получится, – снова заговорил Валентин. – Технически многое ещё неясно. Это будет очень личный фильм. Главное – моё восприятие исторических реалий… Через двух моих дедов. Они как бы персонифицируют два цвета времени: белый и красный… И несмотря на полярность, оба репрессированы… Так что я, можно сказать, внук двух «врагов народа…»
– Ну, это уж некоторое преувеличение, – осторожно возразил Владимир Алексеевич. – Ты родился в благополучном году, когда деда уже полностью реабилитировали, и денежная компенсация в размере двухмесячного оклада, совершенно мизерная, по правде говоря, потому что за год до ареста его исключили из партии и сняли с большого поста, но какая-никакая, она пошла на твоё приданое.
Валентин недовольно нахмурился: его пленял трагедийный оттенок роли, в которой он только что выступил.
– И кроме того, – продолжал Владимир Алексеевич, – я не думаю, что в отношении твоих дедов уместны локальные цвета – белый и красный. Ведь отец твоей матери, увезённый в эмиграцию ребёнком, в зрелом возрасте предпочёл Советский Союз Австралийскому Союзу («что Елена никогда не могла ему простить», – закончил он уже про себя).
– «Не надо бы, не надо при них! – заваривая в кухне кофе, уже раскаивался Владимир Алексеевич. – Валька разобидится, свернётся ёжиком – не подступишься! Выкатятся же эти когда-нибудь – тогда и поговорим.»
Кофе не вызвало большого энтузиазма. Кроме Вали, все предпочитали пить коньяк, закусывая сыром и печеньем. И курили, курили, курили…
– «Неужели они не понимают, что они здесь лишние?! – думал Владимир Алексеевич. – Честное слово, в пору спросить: «Дорогие гости! Не надоели ли вам хозяева?»
– А ты никогда не спрашивал деда, – услышал он голос Валентина, – что его побудило присоединиться именно к этой партии? Но если не хочешь, можешь не отвечать.
– Да нет, отчего же… Когда твоему деду возвращали партийный билет, его спросили: «Почему Вы, дворянин, (дед как офицер имел личное дворянство)…» и дальше – по твоему тексту. Это был свободный выбор, причём сделанный в расцвет многопартийности. Программа именно этой партии казалась ему наиболее демократической. Поэтому не было колебаний в Гражданскую… В 1919-ом произошло лишь формальное закрепление выбора…
Наступило молчание. Сценарист опять застрочил, а Владимир Алексеевич, отойдя к окну, про себя продолжал, обращаясь к сыну:
– «А что тебя, Валюша, в 82-ом побудило вступить в ту же партию? Знал ведь, что система убила одного твоего деда и покорёжила другого… И любопытно, когда ты вышел из её рядов – в самом начале Великого Сдвига или в потоке массового исхода? Мы никогда не говорили с тобой об этом…»
– А всё-таки интересно, – снова включился в разговор сценарист, – как бы Ваш отец реагировал на сегодняшний информационный обвал? Попробуйте смоделировать его отношение, в частности, скажем, к идее всеобщей ответственности, всеобщего покаяния. Вы сами сторонник этой идеи?
– Чего я точно не сторонник, – сухо отрезал Владимир Алексеевич, – так это застольного философствования, – и, чтобы пристойно закруглить ещё одну часть утомительного сериала, предложил несколько опешившим гостям:
– Может, кому-нибудь ещё кофе?
Все отказались, и он получил возможность на какое-то время их оставить.
В кухне Владимир Алексеевич плотно прикрыл за собой дверь и глубоко вздохнул: здесь, по крайней мере, не было накурено. Он ополоснул лицо холодной водой, промокнул носовым платком. Прямо из кофейника выпил с полстакана остывшего кофе. Потом взял со сковородки несколько гренков и стал их медленно жевать. Есть не хотелось – он и за столом ни к чему не притронулся, кроме сыра и зелени, но в желудке неприятно посасывало…
За стеной слышались громкие голоса гостей.
– «Сколько мне ещё терпеть этот принудительный ассортимент?» – Владимир Алексеевич взглянул на часы. Приближалось к одиннадцати.
Скрипнула дверь, и вошёл Валентин.
– Мы тебя, наверное, утомили? Мы сейчас уйдём.
– Как? – не понял Владимир Алексеевич. – Разве… ты не останешься?
– Да нет… сегодня не получится. Нам ещё обговорить кое-что надо. Завтра с утра пресс-конференция с кино-клубами, а ночью уже улетаем. Как всегда, цейтнот…
Видя, что отец молчит, Валентин сказал примирительно:
– Но мы же с тобой ещё увидимся у мамы. Можно пораньше уйти, чтобы не докучать Виталию Ивановичу: он недомогает последнее время. И зайдём к тебе, посидим немного. Хорошо, если бы ты приготовил дедушкины бумаги, ну, и фотографии, о которых мы говорили… Если тебя, конечно, не затруднит… И не беспокойся: я всё очень быстро пересниму и верну в целости и сохранности. Да! Сейчас ведь весна, такие перепады, а я и не спросил, как ты себя чувствуешь…
– Да как видишь…
– А Вера Николаевна… она здесь бывает?
– Да. У неё свои ключи.
– Я очень рад, что ты не один.
Оба замолчали. Больше говорить было не о чем…
– Мы гостей одних оставили, – сказал Владимир Алексеевич, – это неудобно! – и первый вышел из кухни.
Но гостям-то было вполне удобно: развалившись в креслах перед телевизором, они смотрели что-то кабельное, не помышляя, кажется, об уходе. Дама потягивала пепси, а сценарист прямо из вазочки, которую держал в руках, ел вишнёвое варенье. И только оператор смаковал свой коньяк, сидя спиной к цветному
