Домик на окраине. Зайнаб-биби - Фазлиддин Мухаммадиев

Заметив, что я уже вытираю руки, дедушка Зиё вынул из-за пазухи какую-то бумагу и вручил мне. Я был поражен, увидев, что это заявление. Если бы мне сказали, что восьмидесятилетний полуглухой старик способен писать заявления, ни за что не поверил бы. Но я сам держал в руках бумагу, где было четко написано, что это заявление от пенсионера Зиёдулло Каршибоя, 1882 года рождения, и адресовано оно в Центральный Комитет, в Москву.

Вот его текст:

«ЗАЯВЛЕНИЕ

Очень прошу вас, товарищи наши руководители, да продлит аллах вашу жизнь, прочитать мое заявление. Я честно жил и служил своей власти. Теперь состарился. Мне, так сказать, уже восемьдесят стукнуло.

Надо вам запретить торговлю водкой, это даже богу неугодно. По радио каждый день говорят, что водка приносит вред, очень правильно говорят, дай бог им счастья и долгой жизни, а магазины полны водки и вина. Разве нельзя наполнить все красивые винные бутылки маслом, сладкой водой или лекарствами?

Вином у нас торгуют целый день, от утреннего намаза до вечернего. Пьяные люди скандалят, случаются всякие несчастья. Бывает, что машины давят детей. Это и у нас в городе, и в Душанбе, и в Регаре. Да и в Фергане то же самое случается.

Вам, большим людям, это, конечно, известно. Так вот, я прошу, так сказать, чтобы вы насовсем запретили торговать водкой. Чтобы и слова этого не осталось.

Мой друг Ахрор Джаббор, мастер на хлопковом заводе, читал мне в газете Программу партии. Очень хорошо написано, и планы замечательные. Бог даст, все исполнится. Раз то, что говорил Ленин, исполнилось, — значит, и эти планы тоже исполнятся. Все, что у нас сегодня происходит, и то, что человек прямо на небо залетел, — ведь про это раньше и в сказках не было.

Если теперь вы хотите еще лучше воспитывать людей, еще большие дела делать, пожалуйста, запретите этот яд, эту проклятую сивуху.

Дай вам бог всяческих успехов.

Написал заявление пенсионер Зиёдулло Каршибой, год рождения 1882».

На оборотной стороне бумаги было написано:

«Если вы уважите просьбу стариков, то исполнятся все ваши желания. Все старики будут за вас молиться.

Заявитель — пенсионер Зиёдулло Каршибой.

Всем вам большой привет и наилучшие пожелания».

Я не выдержал и засмеялся. Старик сначала улыбнулся, но потом нахмурился. Видно, обиделся.

— Смеетесь, углум, не понравилось вам мое заявление, — сказал он, выставив вперед ухо и приготовившись слушать.

— Нет, нет, дедушка, ваше заявление мне понравилось, но вот ведь какое дело…

Я задумался. Как же объяснить все старику?

Дедушка Зиё, придерживая рукой свое огромное ухо, глядел мне прямо в рот.

Будь что будет, решил я и начал объяснять ему, что наше правительство тоже относится к вину отрицательно. Оно готово в любую минуту запретить торговлю вином и водкой. Но что делать, одним приказом или постановлением привычку к алкоголю не искоренишь.

Если бы у нас закрыли табачные фабрики, то люди курили бы самосад. Если запретить продажу водки, будут гнать самогон. А это еще хуже водки.

Долго рассказывал я все, что сам знал и думал по этому поводу. Но чем больше говорил, тем яснее проступало на лице дедушки Зиё недовольство.

Как только я замолчал, старик махнул рукой.

— Эх, углум, не поняли вы меня. Заявление это написал человек не шибко грамотный, видите, он писал все подряд, как я ему говорил. «Будем молиться» написал. «Дай бог» написал, все мои «так сказать» написал. Разве можно посылать в Москву такие письма? Я хотел вас попросить, чтобы вы переписали мое заявление. Чтобы вы некрасивые слова заменили красивыми, умными, чтобы все было ладно да складно.

Все мое красноречие оказалось напрасным.

Старик остался при своем мнении. Что поделаешь! Придется переписать это заявление заново, иначе он не отстанет.

Так я и сделал. Только в новом варианте добавил, что, конечно, работники ЦК партии сами об этом немало думают, но пусть это заявление еще раз напомнит, что таково желание старых людей. И пусть скорей пробьет последний час всякому пьянству, хулиганству и другим пережиткам.

Из-за этого заявления я, конечно, опоздал в гороно на заседание предметной комиссии. Впрочем, надо честно признаться, благодарность дедушки Зиё вознаградила меня за это.

Действительно, помочь человеку очень приятно. Но недаром в народе говорят: «Сахар сладок, если его есть в меру». Вот так и в добрых делах — надо соблюдать меру. Вы еще узнаете, почему я так говорю.

В тот день, когда в газете напечатали мою корреспонденцию о плохой организации торговли керосином, дядюшка Ахрор пришел с работы раньше, чем всегда. Он сразу направился к нам, поздоровался со мной теплее, чем обычно, долго и вежливо расспрашивал о школьных делах, а потом неожиданно сказал:

— Вы сейчас не очень заняты, сынок? Я хотел бы попросить вас со мной сходить в одно место. Уж, пожалуйста, не откажите, муаллим.

Я только что пришел с работы и собирался прилечь. Но что тут поделаешь? Представьте себе, что к вам обратился с просьбой человек, всеми в городе уважаемый, беседу с которым каждый почитает для себя великой честью, — разве могли бы вы отказать?

Мы вышли на улицу. Дядюшка Ахрор вел меня, точно туриста, приехавшего откуда-то издалека. Он, как заправский гид, объявлял названия улиц, переулков и тупичков, мимо которых мы проходили, подробно рассказывал, как и когда это строилось, занимал меня историями о характере, занятиях и нравах их обитателей.

Был вечер, но жаркое августовское солнце так все накалило вокруг, что трудно было дышать. Это было то самое солнце, чей жар наливал в эти дни сладким соком арбузы, дыни и виноград и от которого так тяжелели коробочки с хлопком, что не выдерживали и раскалывались.

Я то и дело вытирал пот, застилавший глаза, но, боясь, как бы дядюшка не посмеялся над моей «интеллигентской» слабостью, старался идти с ним в ногу. При этом я изо всех сил выражал свою заинтересованность, то и дело удивлялся и покачивал головой. Словом, старался показать, что и наша прогулка, и все его рассказы доставляют мне огромное удовольствие.

Мы вышли на главную улицу, а потом свернули в маленький переулок. Его мостовая была покрыта новым свежим асфальтом. Мой спутник остановился у приоткрытых широких двустворчатых ворот. Во дворе какой-то человек в коротких штанах поливал из резинового шланга легковую машину.

— Здесь живет директор промкомбината, — объявил дядюшка Ахрор. Больше он ничего не сказал и, тронув меня за локоть, повел обратно. Только на обратном пути он рассказал наконец, зачем ему понадобилось тащить меня по этой жаре.

Оказывается, он привел меня сюда для того, чтобы показать этот самый заасфальтированный переулок. Я должен ни больше ни меньше, как написать фельетон об этом директоре и обо всех его делишках. Дядюшка Ахрор, будучи депутатом горсовета, собственными ушами слышал, как на весенней сессии жестоко раскритиковали этого директора за местничество и семейственность. Прямо в пот тогда вогнали. Но почему-то все осталось без изменения. Видно, не в меру жалостливые руководители решили, что хорошему коню достаточно показать плетку. Только этот конь, видно, не из хороших. Критика не помогла. Подумать только, заасфальтировать собственную улицу! Как будто в нашем городе мало мест, которые нужно асфальтировать в первую очередь! Вот, например, площадка у хлопкопункта, где работает дядюшка Ахрор. Или улица, которая ведет к больнице. Или, наконец, площадь, где межрайонная автобусная остановка…

— Нет, вы скажите по совести, разве это не безобразие? — Дядюшка Ахрор даже остановился от возмущения. — Ведь, кроме его собственной «Волги» да машин его гостей, никто и не ездит по переулку. Как люди могут так поступать? Ведь он член партии. Ну как, товарищ учитель, какие меры предлагаете принять? — перешел он вдруг на официальный тон.

— Да вы не волнуйтесь, дядюшка! Я напишу, хороший фельетон напишу! — с жаром сказал я, заразившись волнением собеседника. Сказал и тут же понял, что хватил лишку. Зачем было говорить, что я напишу хороший фельетон?

Я вообще не умею писать фельетонов. Никогда в жизни не писал. И откуда вдруг во мне это самомнение, эта хвастливость?

— Не беспокойтесь, дядюшка Ахрор, я постараюсь, — повторил я свое обещание, но уже далеко не таким уверенным тоном.

— Вы уж простите, что оторвал от дел, — немного успокоившись, сказал дядюшка Ахрор, — но у меня не было другого выхода. Вот если бы я мог сам писать! Читать еще полбеды, а писать, кроме пожеланий да приветов, ничего не получается. По правде говоря, мне и письмо-то нелегко писать. Лучше десять машин хлопка перетаскаю, чем одно письмо напишу.

Некоторое время шли молча. Вообще-то до дома директора промкомбината идти не так уж и далеко. И если пройти задами, то можно добраться минут за пятнадцать. Недаром мы чуть ли не каждый вечер вынуждены были услаждать свой слух звуками дойры и рубаба,[5] которые доносились со двора этого, по-видимому, весьма веселого и гостеприимного директора. Но если идти по главной улице, то путь длился более получаса.