Колдунья - Александр Бушков

Она, пожалуй, была слишком удивлена, чтобы испугаться. Настолько нелепо выглядел оживающий персонаж картины – на ярко освещенной множеством свечей лестнице, среди знакомой обстановки, в уютном доме, где отродясь не встречалось никакой чертовщины… Никаких сомнений, что она не спала и не грезила, все происходило наяву, и это было самое непонятное…

Император вновь сделал загадочный жест, неведомо что означавший. «Доигрались, – мелькнуло в голове у Ольги. – Нечего было связываться с дурацким крестьянским колдовством, предупреждали же умные люди: не буди лиха, пока оно тихо…»

Она передвинулась вправо вдоль перил – и по ним громко чиркнул засунутый за пояс пистолет. Ольга и не пыталась протянуть за ним руку, это было бы уже чересчур: стрелять в доме, и во что? В картину… Она просто-напросто принялась помаленечку отступать в сторону ведущего к ее комнате коридора, надеясь, что все как-нибудь утрясется само собой, как только она потеряет картину из виду. Вот уже совершенно не видно ожившего императора, и никто, разумеется, не покинул картины, не пустился за ней следом, мало ли что может почудиться… Привиделось после всех ночных приключений, напряжения и страхов, детские воспоминания сыграли злую шутку…

Уже почти успокоившись, Ольга улыбнулась – и едва не схватилась все же за пистолет, но вовремя опомнилась и убрала руку. Возникшая перед ней сгорбленная фигура в капоте и в чепце никакого отношения к потустороннему миру не имела: это Бригадирша, по своему обыкновению не производя ни малейшего шума, брела куда-то целеустремленно и не столь уж медленно. Она до сих пор была довольно бодрой, несмотря на восемь десятков лет за спиной, – и не выказывала никаких признаков помутнения рассудка.

Облегченно вздохнув, Ольга сказала со всей вежливостью:

– Добрый вечер, бабушка…

Строго говоря, старуха не приходилась бабушкой не только Ольге, но и Татьяне – а, точности ради, являлась двоюродной сестрой отца князя Вязинского, поселившейся в имении в незапамятные времена по совершенно забытым нынешним поколением причинам, когда девушек еще и на свете не было. И никто не помнил, почему так вышло. К классическим приживалкам старуху никак нельзя было отнести, поскольку она располагала значительными средствами и вроде бы даже парочкой собственных имений с пятью сотнями душ где-то далеко отсюда. Просто в старые времена она отчего-то именно здесь обосновалась, и все к тому привыкли. Домашние к ней обращались «бабушка», а за глаза звали Бригадиршей – поскольку ее покойный муж именно до этого чина дослужился в те безвозвратно унесшиеся годы, когда в армии были еще бригадиры. Почему-то имя ее и отчество не употреблялись совершенно, и Ольга вновь поймала себя на том, что их решительно не помнит.

– Доброй ночи, душа моя, – молвила Бригадирша совершенно безмятежно, без тени укора.

– Я… хотела прогуляться по парку, – сказала Ольга с непонятно откуда взявшимся чувством вины: Бригадирша в жизни не делала замечаний ни ей, ни Татьяне, не пыталась играть роль строгой воспитательницы и уж никогда не наушничала.

– A beau mentir qui vient de loin.[1]

Лицо старушки было, с точки зрения безжалостной молодости, ужасным – сплошная сеть морщин, а вот глаза были ярко-синие, ничуть не выцветшие и не потускневшие. Поневоле вспоминалось, как однажды престарелый граф Лассиц, мечтательно закатывая глаза, говорил князю: «Вы и представить себе не можете, как кружила головы Жюстин при дворе двух императриц и недолгом царствовании Петра Федоровича…» Ну да, конечно, Жюстин, Устинья Павловна…

– По парку, так по парку, – кротко сказала Бригадирша. – Лишь бы не там, где изволит сомнительно блистать этот пруссак, похожий на жердь с прицепленными погремушками…

Всем в усадьбе было прекрасно известно, что Бригадирша питает к пруссакам категорическую нелюбовь – за то, что в Семилетнюю войну год продержали в плену, предварительно изранив картечью и саблями, будущего бригадира, а тогда поручика. Этот ее пунктик принес Устинье Павловне определенные житейские неудобства во времена незадачливого Петра Федоровича – но послужил наилучшим образом при следующем царствовании…

– Мир, право, перевернулся, – скорбно продолжала старушка. – Родовитейший русский князь должен в видах политики принимать эту прусскую глисту чуть ли не с раболепием…

– Политика, бабушка, вещь циничная, – сказала Ольга.

– Кто ж спорит? В мою молодость политикой, бывало, до того увлекались, что самодержцев мимоходом душили, а простых князей с графами, не говоря уж о полковниках и прочих поручиках, шеренгами гнали кого на плаху, кого в Сибирь… Но вот при чем тут прусский парвеню, который у себя дома слаще трески ничего не видывал? Волдырь на ровном месте – Пруссия… Мы с ней, изволите ли видеть, вознамерились дружить пылко… Qui a le loup pour compagnon, porte le chien sous le hoqueton.[2] Душа моя, у тебя вид отчего-то испуганный… – синие глаза глядели проницательно и умно. – Тебя, часом, не этот ли шалопай напугал?

– Какой? – недоуменно спросила Ольга.

– Да вон тот корсиканский выскочка с картины, – сказала Бригадирша самым обыкновенным тоном. – Кому же еще здесь безобразничать?

– Как это? – спросила Ольга неуверенно.

– Как, как… Идешь мимо него ночью, а он, прохвост, начинает руками показывать невесть что, таращиться как живой, глазами вертеть… Ты, конечно, голубушка, девица, как нынче выражаются, современная и прогрессивная – правильно я ваши словечки выговариваю? – только такие вещи вовсе от вашего прогресса не зависят и происходят сами по себе, хоть ты тресни… В самом деле, никогда не видела, как он из себя живого строит?

– Может быть… – в растерянности произнесла Ольга.

– Значит, видела, – удовлетворенно сказала старушка. – То-то и бледновата… Пренебреги, душа моя. Никакого вреда он никому причинить не волен, а то, что вертит глазами и водит ручонками – дело житейское… Это бывает. Напущено на картину, вот и весь сказ. У кого болото, у кого лес с разбойниками, а у нас напущенная картина. Случается. Скажу тебе по совести, в округе бывают вещи и поопаснее, так что я бы на вашем месте по лесам не носилась очертя голову…

Ольга искренне сказала:

– Вот уж где мы не встречались ни с чем… таким, так это в лесах. Разбойники, конечно, водятся, где же без них…

– Я не про разбойников говорю. Я про другое.

– В жизни не видела, – сказала Ольга.

– А ты не зарекайся, не зарекайся… Ступай уж, что тебе лясы точить с выжившей из ума старухой… Пруссак где, вот кстати?

– Изволят любоваться балетом, – сказала Ольга, заметно повеселев после того, как узнала столь успокоительные новости о картине.