Учебник рисования - Максим Кантор

Кузин молчал, каменел скулами. Он посмотрел на свою руку, посмотрел на топор, перевел взгляд на Лугового. Сказать? Говорить было привычнее, чем бить топором по голове. Сказать можно резко, можно прожечь словом насквозь.

— Последнее желание приговоренного — хорошая беседа, — сказал Луговой. — Я мог бы об этом просить. Как по-вашему? Мы, два образованных гражданина, — Луговой снова хохотнул, — поболтали бы перед казнью. Но я — не прошу. Мне с вами говорить неинтересно. Это ваше собственное желание, не мое — выговориться. Потому что вы, Боря, — интеллигент. Вы — трепло. Вы — базарная бабка. Так не стесняйтесь, мелите языком, все равно больше ничего не умеете. Знаете, как Владимир Ильич Ленин однажды сказал? Интеллигенция не мозг нации, — а говно нации. Это про вас, Борис Кириллович, сказано. Вы и есть говно. Вы можете только вонять и булькать. Ну, слушаю вас.

— Я вас убью, — стоило Луговому произнести презрительные слова об интеллигенции, как решимость вернулась к Борису Кирилловичу.

— Повторяетесь. Это уже было. Дальше, дальше, — подбодрил его Луговой, — вы не мне говорите, если я вам неприятен. Обращайтесь к народу. Скажите речь, а народ будет безмолвствовать и внимать.

— Вы должны умереть.

— Умру, куда денусь? Уверяю, я готов к смерти и не боюсь ее, в отличие от вас, интеллигентов. Отношение к смерти у меня сократовское. Я всегда считал себя философом. Быть философом — естественная потребность начальства в этой стране. А как иначе такой текучей субстанцией, как ваш брат, управлять? Необходимы твердые понятийные конструкции — иначе никак.

— Значит, вам легче будет умереть. Я рад, Иван Михайлович.

— Мне легко, а вот вам каково? Разве можно убить человека, если вина не доказана? Разве вы не хотите, перед тем как убить — уничтожить словесно? Выражаясь словами датского принца, разве не хотите вы сломать мне сердце? Поверьте, оно не насквозь закалилось против чувств. Говорите, слушаю.

— Вас я не уважаю и вам говорить не стану. Публики нет, а жаль. Я бы сказал речь, вы правы. Жаль, что нет толпы, чтобы поставить вас перед нею. Да, я хотел бы выволочь вас на публичный суд. Да, я хотел бы, чтобы вас тащили через город на веревке, а народ плевал вам в лицо. Я хотел бы, чтобы те, кого вы предали, унизили, обокрали, видели ваши страдания. Пусть бы посмотрели на ваше унижение. Пусть бы показывали пальцем, пусть бы вами пугали детей. Но вам говорить — бесполезно. Не стану.

— Напрасно, Борис. Возможно, к лучшему, что здесь никого нет, и разъяренная толпа не помешает. Мужики с дубьем и топорами (не вас, разумеется, имею в виду, какой из вас мужик) — скверная аудитория. Разве поймут? Я не сомневаюсь, что ваша аргументация была бы превосходна и даже изысканна, только вот достойного слушателя в толпе найти не просто. А я, поверьте, слушатель не самый плохой. Что с того, что я же и обвиняемый? Во-первых, я умею абстрагироваться и буду беспристрастен. А во-вторых, если моя защита — а вы мне позволите сказать слово в защиту, не правда ли? — окажется неубедительной, то у вас из позорного бытового убийства выйдет справедливая казнь. Вы по темпераменту не Пугачев, не Раскольников, вы — скорее Чернышевский, не правда ли?

— Да, — сказал Кузин, — это правда. — Он неожиданно почувствовал облегчение, оттого что сейчас, в эту роковую минуту, можно вовсе не стесняться и не притворяться. Момент был такой, что вещи следовало именовать просто и ясно. Имело ли смысл сейчас кривить душой и не говорить того, что давно решено, давно обдумано — но никогда не было высказано? — Так и есть, — сказал он.

— Вот видите. А я и не сомневался. Говорите, Борис Кириллович, булькайте.

— Я обвиняю вас, — тяжелым голосом проговорил Борис Кузин, глядя прямо в глаза Луговому, — в том, что вы и вам подобные разрушили страну. Вы погубили Россию!

— Простите, что перебиваю. Позвольте дать совет. Я сам юрист и в процессах не раз участвовал, даже в молодости дела вел. Был, правда, прокурором, адвокатство как-то не по мне, но посмотрел, посмотрел всякое. Поганые вел дела, грязные, с расстрельными статьями. Так вот, не начинайте никогда речь с общих слов, с генеральных посылок Обобщение — первый враг доказательности. Вот она, беда современных художников — тяп-ляп, намалевал черный квадрат, а содержание приложится. А мы, бюрократы, должны тома писать, доказывать состоятельность стихийной выходки. Перед вами сидят присяжные, усталые люди, которые слышали тысячи подобных филиппик. Им пора домой, жена ждет, дети. У кого язва, у кого ревматизм, им не до ваших обобщений. Им нужны детали, чтобы поверить. «Погубил страну» — это отдает передовицей в желтой газете. Так пишут, когда совсем никакой информацией не располагают. И пишет такую галиматью, как правило, неграмотный прыщавый юнец с крашеными в морковный цвет волосами. Я бы такого и курьером не взял, но в газетах им дают полосы. Пусть подростки балуются, лишь бы кокаин не нюхали. Однако все равно нюхают, подлецы. Так о чем это мы? О вашем обвинении, Боря. Не вам, не Борису Кузину, мировой знаменитости, употреблять эти жалкие выражения. И что это за обвинение? Разрушил Россию! Скажите пожалуйста! Ну, допустим, вы скажете: разрушил — а защита скажет: не разрушил. И свидетели добавят, что она всегда была разрушена, еще при Василии Темном. Куда ни посмотри — все разрушено. И к чему же правосудие придет? Так и будет судья качать чаши весов туда-сюда — пока и весы правосудия, в свою очередь, не развалятся? Дайте факты. Начните с убийственного примера, чтоб у присяжных кровь в жилах застыла. Приведите такие случаи, чтоб народным заседателям стало тошно на меня смотреть. Пусть они забудут про ревматизм и язву. Ну же, у вас получится! Смелее!

Кузин посмотрел на Лугового с ненавистью.

— Как быстро я попадаю в зависимость от этого проклятого голоса и хамской улыбки. Начинаю слушать вас и делаюсь противен сам себе. Как я ненавижу ваш змеиный рот. И слушаю, слушаю и не могу оборвать. И ведь я поверил этому голосу, было время, я верил вам, вот что ужасно! Да, я могу сразу начать с убийственного примера: тем, что я стал таким уродом, я обязан вам. Слышите? Это из-за вас я сделался таким. Вот факт для представления в суд — и пусть увидят и содрогнутся. Поглядите на меня — разве недостаточно? Это вы сделали! Взгляните на это ничтожество, товарищ прокурор, посмотрите на меня. Я знаю сам, поверьте, мне слишком хорошо известно самому, какая дрянь перед вами — тщеславная, жалкая, пустая. На что жизнь положил? Мне самому — и смешно, и противно. Я был рожден спасти Россию, — сказал Борис Кузин, и слова эти сказались не высокопарно, но просто и достойно, — и всегда знал, что спасу. А чем кончилось? Плясал под вашу дуду, стал вашим сотрудником. Но отчего я такой сделался? Сказать? Я сам это понял только недавно, — и эти слова Кузин произнес горько и спокойно. Он, решившийся на преступление, пускавший сейчас всю свою жизнь под откос, сохранил ясность мысли. — Теперь я знаю, отчего это произошло. От вечного страха перед вами.

— Протестую, ваша честь, — Луговой поднял руку, обращаясь к воображаемому судье, — защита выносит протест. Не собираюсь оспаривать здесь мнение моего коллеги насчет моральных качеств литератора Кузина: защита считается с мнением обвинителя. Мелок, завистлив, тщеславен — не мне это опровергать. Склонен согласиться с обвинением, личность Кузина от совершенства далека, личность мелкая. Но обращаю внимание суда на то обстоятельство, что Борис Кузин встретился с моим подзащитным в зрелые годы, когда уже был сложившейся личностью. Следовательно, мой подзащитный не мог оказать влияния на формирование Кузина. Защита полагает, что есть основания пригласить для дачи показаний родителей и учителей начальной школы. Впрочем, — помедлив, продолжал Луговой, — учителями и родителями не обойдешься. Я бы вызвал в качестве свидетеля, — он помедлил снова, на этот раз молчание длилось долго, — кого бы вызвать? Всю русскую интеллигенцию на допрос не пригласишь, а надо бы!

— Нельзя интеллигенцию на допрос вызвать? Отчего же? Ххе! — фирменным горьким кузинским смешком усмехнулся Борис Кириллович. — А что вы делали в тридцатых? Именно это и делали — интеллигенцию на допросы таскали! Вызывали в кабинет, предлагали чайку, папиросу…

— Вам, кстати, кофейку налить? С кексом? — неожиданно прервал беседу Луговой. Он пересек комнату, двигаясь беспечно, словно не стоял посреди его кабинета человек с топором, взял с журнального столика серебряный поднос. Поставил кофейник и чашку перед Кузиным, плеснул кофе, добавил молока, положил на блюдце ломтик кекса. — Чай с папиросой — разве это годится для интеллигентного человека? Так только грубые следователи с Лубянки поступали, невоспитанные деревенские дурни. К интеллигенту подход особый нужен, кофий с кексом, коньячок. Помните, — сказал Луговой, — знаменитые слова злополучного поэта Мандельштама, которые тот любил говорить в гостях? Вас, говорил поэт хозяевам, когда-нибудь спросят: понимали ли вы поэта Мандельштама, и вы ответите «нет». Тогда вас спросят, а кормили вы поэта Мандельштама? И если вы ответите «да», вам многое простится. Как думаете, простится мне, если я вас кексиком угощу? По глазам вижу — не простится! Ну, может быть, хоть присяжные заседатели во внимание примут, что я вас кофейком потчевал. Мне, — добавил Луговой, — эти слова Осипа Эмильевича всегда казались крайне хамскими. Впрочем, чего ждать от еврейского провинциального мальчика.