Дочь генерального секретаря - Сергей Юрьенен

- Амюзе ву бьен!**

* Говно (исп.)

** Приятных развлечений! (фр.)

Насвистывая, он сбежал в метро и скрылся за дверьми.

- Конечно, - сказал Мигель. - Телевизор у них цветной. Ни в чем себе не отказывают. Но ничего, вот будет ребенок, узнают...

Плечом к плечу мы двинулись, я - с острым чувством нарушителя табу. Никто не знал, что перед выдачей зарубежного паспорта у меня отобрали подписку - избегать, среди прочего, сомнительных мест.

- Может быть, по пиву для начала?

Мигель сверкнул глазами:

- Vamos!

Мы вклинились в толпу. Месье, застегнутые на все пуговицы и с отсутствующим видом. Морячки в беретах с красными помпонами. Из-за занавески с гоготом вывалилась группа пожилых американцев фермерского вида - в обнимку с женами. Просияв набриолиненной прической, зазывала схватил Мигеля за рукав.

- Прими руку.

- Месье, не пожалеете, - совал тот контрамарку, пока не согнулся от того, что локоть бригадира въехал под ложечку.

В проулке красавица-мулатка упиралась в стену лопатками и ногой. Мигель покосился на мускул бедра.

- Вроде ничего.

- Мужик же, - прыснул Мустафа.

- Не понял?

- Травести, ну? Марикон.

Мигель оглянулся:

- У него же эти...

- Парафиновые наколол.

- Да ну?

- Говорю тебе.

- Х-ха... А под юбкой тогда у нее что?

- Как у тебя и меня.

Мигель плюнул под ноги:

- Х-ходер.

Справа открылись витрины в зал игральных автоматов. Васко свернул вовнутрь и, ухватив-шись за первые же обрезиненные рукоятки, погнал по экрану гоночную машину. Мигель покрутил головой, мол, пацан... Реакция, однако, у пацана была, и в ожидании, когда он разобьется, мы закурили. Васко не разбился, но перешел к другому автомату. Докурив, мы, как это принято в Париже, затоптали окурки на мраморном полу.

- Не надоело? Эй, Васко?

Васко не обернулся:

- Охота поиграть...

- Мы что, играть сюда пришли?

- Ладно, - сказал Мигель.

- Как это "ладно"? Сейчас найдем тебе по возрасту. Или мамаш предпочитаешь? Нет, ты скажи ему. Он всю получку спустит.

- Если хочется, - бормотал Васко, сбивая одну советскую ракету за другой.

Мустафа выругался по-арабски и вышел.

- Так что, Васко, до понедельника?

- Ага.

- Ну давай, - и мы похлопали коллегу, ведущего прицельный огонь.

Мустафа ждал у витрины, за которой прокручивался ширпотреб: зажигалки, пугачи, штампованные часы, пластмассовый паук, слепок женских грудей, сплющенные целлофановой упаковкой резиновые маски с разинутыми красными ртами. Проплыл здоровенный огурец, темно-зеленый и в бородавках.

- Х-ходер... - Мигель сплюнул под витрину. - Знаешь, почему он с нами не пошел?

- Пацан потому что, - ответил Мустафа. - Е... он пошел. Его самого еще е...

- У него девчонка завелась.

- У Васко?

- Ну. Тоже португалка.

- Ну и держался б с ней за ручки. Чего он с нами-то пошел?

- А поругался. Они знаешь какие, португалки? О, - Мигель выпятил губу. - Еще серьезней, чем, Алехандро, наши с тобой испанки. У тебя с твоей до свадьбы было?

На мгновение я вспомнил Москву.

- А у тебя?

- Ха, - ухмыльнулся бригадир. - Если б было, я еще подумал бы, брать мне ее или нет.

- Тем и заманивают, - сказал Мустафа. - Когда поймешь, что ничего там нет, уже, брат, поздно...

- Но ты-то от своей сбежал.

- Да уж "сбежал". Два раза в месяц деньги ей перевожу.

Мы не заметили, как миновали пляс Бланш и спустились на пляс Клиши. Где спохватились, но было поздно. Секс кончился, на нас смотрели обычные дома.

Мигель отвернул рукав.

- Наверное, пора.

- Чего?

- Да как-то оно...

- Ты обожди. Тут место одно есть. "Абатуар"* называется. Очередь, правда, отстоять, но только пятьдесят франков.

* "Бойня" (фр.)

- За что?

- Не за ночь, конечно.

- Да, - признал Мигель. - Недорого.

- Дешевле только подрочить.

- Нет, - возразил я. - В Венсенском лесу за двадцать франков могут отсосать.

- Откуда ты знаешь?

- Писатель один сказал.

- Русский, наверно?

- Ну.

- Я не писатель и не русский, - ответил старик-марокканец. - Могу позволить себе и абатуар. Так как?

- Я вот что думаю, - сказал Мигель. - Что Алехандро хорошо, сел в метро и прямо до Бельвиля. А нам с тобой до Сен-Лазара, там поезд ждать, да по Версалю полгорода пешком. Может, поехали? На пару будет веселей.

- Ты развеселишь, - иронически бросил старик.

- Все не одному.

- А потом? Ты в семью, а я?

- Ко мне зайдем, посидим.

- А потом?

- Потом, потом - заладил! Потом воскресенье будет.

- Не люблю я воскресений, - упирался Мустафа. - Я как сейчас люблю. Когда кажется, что что-то еще будет...

Так мы стояли, глядя на пар, который срывался из решеток над станцией Клиши, а потом я пригласил их в кафе. И мы постояли еще, но в тепле и с пивом на медной стойке. Перед тем, как отправиться на Пигаль, мы оттерли бензином руки, но белая кайма под ногтями была уже несмываема, и я прятал руку от бармена. Потом я утер усы и вытащил конверт. Мигель перехватил запястье, я вырвался:

- Брось, я приглашал.

Разодрал конверт и вынул сотню. Потом собрал бумажки сдачи, взял блюдечко с мелочью и ссыпал в карман своей куртки. На прощанье Мустафа положил в него франк, который бармен смахнул: "Мерси!" - и перевернул это блюдечко из старинной темно-зеленой пластмассы с адресом на донышке и этим словом, отштампованным на сердце: Paris.

- Ладно, поехали, - сказал Мустафа.

- И деньги целы будут. Еще спасибо скажешь.

- При чем тут деньги? Просто никто мне не понравился. В следующую субботу вернемся, - сказал мне Мустафа, - тогда я тебе покажу.

- Ладно.

- Знаешь, какой я в молодости был? О! Я дерево однажды вые... Не веришь?

- Верю, - сказал я, не представляя, какие деревья могли быть в его пустыне.

- Конечно, я не тот, что в молодости, но... А еще лучше - знаешь? На Сен-Дени съездим. Ты был на Сен-Дени? О-о... Знаешь, там какие? Не то, что здесь.

- Здесь тоже неплохие, - сказал Мигель.

- Да ну, мариконы одни!

Мы допили, вышли и спустились в метро, где бригадир сказал:

- Не опаздывай в понедельник.

- Где ты был так долго?

- С ребятами прошелся.

- С какими?

- С сотрудниками.

- На Пигали, наверное, были.

- Точно.

- Надеюсь, ты шутишь?

- Успокойся, шери. Все о'кей. Мы просто прошлись по полям Елисейским. Примем душ?

Но Инеc была не в настроении. В душе я уснул.

Звонок раздается утром, когда еще темно. Пол ледяной. Я сажусь на корточки и беру трубку, левой рукой одновременно защищая яйца.

Это Палома, сестра Инеc. Из кафе напротив своей типографии. Кончает за "гинесом"* ночную смену. Сегодня, говорит Палома, она испытала самый сильный шок в своей жизни.

- В связи?

- А ты не знаешь?

- Нет.

- Ну, будет сюрприз. Нет, как ты мог?

Она бросает трубку.

* Ирландское темное пиво.

Сияло солнце, но газоны в парке Buttes Chamont не таяли. Мы выдыхали чистый пар. Несмотря на перекуры, в конце концов околели и пошли домой. Перед книжной лавкой на рю Боливар выставлен стенд с воскресной прессой.

Вдруг Анастасия вырывается из рук.

- Это папа! Это папа!

Я повернулся - и подошвы как примерзли. Справа в широкополой шляпе был Джеральдин Чаплин, ниже Артур Кестлер с сигарой, а по центру рисованый портрет романтического красавца, пришибленного мировой скорбью. ЭКСКЛЮЗИВ шло над портретом - СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ ТРИДЦАТИ ЛЕТ ВЫБРАЛ СВОБОДУ ВО ФРАНЦИИ.

Почему же "советский"?

Я выдернул газету, развернул. Обрамлен был красавец текстом своего интервью, которое, обрываясь, продолжалось на третьей странице между снимками серьезного юноши и хохочущего Солженицына с всклокоченной бородой. Мэтр, так сказать, и ученик...

- Наконец-то напечатали, - сказала Инеc. - Теперь ты защищен гласностью. Дай мне сигарету.

На углу я остановился.

- Мне надо выпить.

В кафе размотали свои шарфы. Подошел гарсон. Он посмотрел на меня, а я на Инеc, которая и заказала - апельсиновый сок, свежевыжатый, льда не надо и два кофе.

- И ан кальва, - добавил я.

Инеc посмотрела на меня и перевела:

- И рюмку кальвадоса.

* * *

Оружие в доме было. Еще в первый наш день в Бельвиле я нашел топор. Он лежал на кухне под раковиной, где темно и сыро. Защитившись гласностью, я выволок его, вытер тряпками, отскреб наждачной бумагой и взял с собой в постель.

- Не впадай в паранойю.

- Кто впадает?

Сверху мы навалили пальто, так что мне было тепло - исключая руку с топором, который лежал на полу. Когда лестница за дверью начинала скрипеть, пальцы сами сжимались у топора на горле. В перерыве между тревогами я отпустил его, чтобы согреть руку у нее под мышкой.

- Неужели ты способен зарубить человека?

Я не ответил.

- Это ужасно, - сказала Инеc. - Не знаю, как я буду с тобой жить. Запад проявляет тебя с неожиданной стороны.

- Зато проявляет. А то так бы и остался невидимкой. Как все.

- Не знаю, не знаю...

Я закрыл глаза. Я почувствовал, как из меня выходит прежний образ. Испаряется вместе с дыханием. Мне его стало жалко, я всхлипнул. Она повернулась и обняла меня. Груди у нее были влажны от пота.