КРЫсавица (СИ) - Наталья Алексеевна Мусникова

— Падре Антонио, — я коснулся губами тёплой, пахнущей сеном и солнцем шершавой руки священника, — рад видеть Вас в добром здравии.

— Хвала Господу и Пречистой Деве Марии, — кивнул падре, осеняя меня благословляющим крестом. — Ты вырос, мой мальчик, стал настоящим мужчиной. Отец, полагаю, очень гордится тобой.

— Сомневаюсь, — я криво улыбнулся, исторгнув печальный вздох, — отец хотел бы видеть меня воином, а не учёным.

Прозрачные, словно осеннее небо, серые глаза падре Антонио сверкнули, но продолжать беседу на улице, где столпились почти все обитатели миссии, мудрый священник не стал, мягко похлопал меня по руке и пригласил в дом отдохнуть с дороги и разделить скромную трапезу. Бернардо поручили заботам воспитывавшемуся в миссии Фелипе, шустрому озорному мальчишке, про которого говорили, что у него пять пар рук и глаза на затылке. Обиженные многочисленными проказами мальчишки добавляли, что голова у него тоже не на том месте, на каком следовало бы быть, но лично я всегда считал парнишку очень сообразительным.

— Бернардо, Бернардо, — затормошил моего друга Фелипе, — а ты уже слышал про Зорро?

— Зорро? — я с удивлением повернулся к падре Антонио (нужно же узнать, что люди говорят, а то мало ли, может, в результате моей ночной вылазки комендант стал самым популярным человеком в городе). — Кто это?

Серые глаза падре Антонио опять сверкнули, но сказать священник ничего не успел, подпрыгивающий от распиравших его новостей Фелипе выпалил звенящим мальчишеским голоском, похожим на лай впервые выпущенного на прогулку щенка:

— Зорро — это защитник бедных и угнетённых, борец за справедливость, гроза неправедных судей и…

Резкая затрещина едва не сбила мальчика с ног.

— Придержи язык, парень, — прошипел метис Хуан, опасливо оглядываясь по сторонам, — не забывай, даже у стен есть уши!

— Плевать! — выпалил Фелипе, отбегая от метиса на безопасное расстояние. — Зорро не даст меня в обиду.

Угу, в самом худшем случае сам выпорю.

— Как говорит народная мудрость, на чудо надейся и сам не плошай, — падре Антонио взмахом руки прекратил начинающуюся перепалку и поманил меня за собой. — Идём, Диего, ты, верно, устал.

Я устало прикрыл глаза, изобразив слабую улыбку:

— Вы правы, падре, солнце так печёт…

— Где Вы солнце-то увидели? — опять вмешался неугомонный Фелипе. — Уж часа два как тучи всё небо заволокли.

Ещё один паршивец на мою голову! Точно выпорю!

— Такая духота, — простонал я, вытирая лицо платком. — А сколько пыли…

Падре Антонио хоть и выглядел немного удивлённым, спрашивать ничего не стал, наоборот, как радушный хозяин широко распахнул передо мной дверь. Есть такая примета: чем сильнее ты рад гостю, тем шире распахиваешь перед ним двери своего дома, только я не знал, что священники тоже следуют мирским обычаям.

Комнатка, в которую меня провёл падре Антонио, ничуть не изменилась за время моего отсутствия: те же массивные стены, на которых слабый раствор извести не закрывает грубых камней, а, наоборот, оттеняет их природный серый цвет, тот же низкий, угрожающе нависающий потолок. По замыслу строителя, это должно было навевать благочестивые размышления о тщетности бытия, но лично я всегда думал только о том, чтобы вовремя пригнуться и не стесать себе до кости кожу на голове. В углу по-прежнему растопырилось, словно просев от тяжести прожитых лет, узкое ложе, покрытое чистым белоснежным покрывалом с вышитыми на нём пёстрыми индейскими узорами. Над изголовьем ложа всё так же чуть поблескивало в неровном свете кособокого подсвечника, стоящего на столике, бронзовое распятие. Только на полу появилась широкая циновка, узоры на которой в точности повторяли узоры на покрывале.

— Присаживайся, Диего, — падре Антонио отодвинул от стены два шатких криволапых табурета и, подавая пример, опустился на один из них.

Я невольно затаил дыхание, но табурет с честью справился с возложенной на него почётной миссией и устоял. Будем надеяться, его собрат также с честью выдержит меня, мы с падре Антонио примерно одной комплекции.

— Радостно видеть, что за годы разлуки мальчик превратился в мужчину, — падре Антонио с одобрительной улыбкой окинул взглядом мою фигуру, и я поспешно сгорбился и скорчил усталую гримасу.

Брови падре Антонио выразительно взлетели вверх, серые глаза сверкнули.

— Сын мой, что происходит?

Я смущённо кашлянул. Не люблю врать, особенно тем, кого искренне уважаю.

— Посмотри на меня.

Я поднял глаза на падре Антонио. Священник поднялся, заставив табурет недовольно ревматически заскрипеть, взял стоящий на столике подсвечник и, поднеся его ближе ко мне, снова стал пристально меня изучать. Мадонна, да что он там увидел, у меня что, рога прорезались или хвост отрос?!

— Так странно, — задумчиво покачал головой падре Антонио, ставя подсвечник на место и опять усаживаясь на протестующе покосившийся табурет, — я смотрю на тебя, а вижу чёрную маску, закрывающую твоё лицо. Интересно, почему?

Усилием воли я растянул губы в беспечной улыбке и, беззаботно пожав плечами, предположил:

— Прониклись рассказами Фелипе об этом Зорро?

— Может быть, — падре Антонио в сомнении покачал головой. — Может быть…

Я задумчиво покусал губу, а потом небрежно спросил, так, из простого любопытства, не более:

— А что бы Вы сделали, если бы узнали, кто такой Зорро?

— Стал бы ему помогать и, разумеется, сохранил бы его имя в тайне.

Ого, вот это неожиданный поворот! Никогда бы не подумал, что почтенный и всеми уважаемый падре Антонио скрытый бунтовщик и мятежник!

— Кхм, — кашлянул я, чуть не упав с шаткого табурета, — а если это обычный бродяга разбойник, каких много в наших краях?

— Обычные разбойники, мой мальчик, редко могут позволить себе шёлковую одежду и холёных коней.

Я резко дёрнулся и свалился-таки с проклятого табурета. Готов поклясться чем угодно, что падре Антонио я ночью не встречал. Откуда он знает?!

— С чего Вы это взяли?

Падре Антонио усмехнулся, в серых глазах заплясали смешинки.

— Фелипе рассказывал. Он так подробно описал этого Зорро, словно сидел за его спиной!

Охотно верю. Этот паршивец к дьяволу на шею залезет, не в миссии будь сказано.

— А ещё Фелипе говорил, что ты привёз из Испании какую-то ручную крысу, необычайно разумную. Я думал, что ты возьмёшь