История похитителя тел - Энн Райс

– Кажется, попадался. Когда ты впервые пришел ко мне, я произвел инвентаризацию. По-моему, медальон там был. На самом деле я почти уверен, что видел его. Нужно было сказать раньше, да?

– Нет. Неважно. Это был медальон на цепочке, какие носят женщины?

– Да. Хочешь, я поищу его? Если найду, то, конечно, отдам тебе.

– Нет, пока не стоит. Может быть, потом. До свидания, Дэвид. Я скоро к тебе зайду.

Я повесил трубку и вынул телефонную вилку из розетки. Значит, медальон все-таки был, женский медальон. Но для кого его сделали? И почему он мне снится? Клодия не стала бы носить в медальоне свой собственный портрет. Иначе я бы вспомнил. Пытаясь визуально представить его себе, вспомнить, как он выглядел, я медленно исполнялся печалью и ужасом – необычное сочетание. Казалось, я нахожусь неподалеку от какого-то темного места – места, где царит настоящая смерть. Как часто случается в моих воспоминаниях, я услышал смех. Только на сей раз смеялась не Клодия. Смеялся я. У меня появилось ощущение сверхъестественной юности и бесконечных возможностей. Другими словами, я вспоминал молодого вампира, каким был в старину, в восемнадцатом веке, пока время еще не нанесло свои удары.

Так какого черта мне беспокоиться из-за проклятого медальона? Может быть, я позаимствовал этот образ из мыслей Джеймса, когда он меня преследовал? Очередная приманка. Дело в том, что медальона этого я никогда не видел. Лучше бы он нашел какую-нибудь другую безделушку – из вещей, принадлежавших мне.

Нет, последнее объяснение никуда не годится. Слишком уж живым был образ. И я видел его в снах еще до того, как Джеймс начал меня преследовать. Внезапно я разозлился. Мне нужно подумать и о другом! «Изыди, Клодия. Забирай свой медальон, прошу тебя, ma cheri, – и уходи».

Я долго просидел среди теней, прислушиваясь к тиканью часов на каминной доске и к шуму машин, то и дело доносившемуся с улицы.

Я пытался проанализировать все, что сказал мне Дэвид. Пытался. Но мог думать только об одном... Значит, Джеймс это умеет, действительно умеет! Он и есть седовласый человек на фотографии, и он поменялся телами с механиком в лондонской больнице. Это реально!

Иногда я мысленно видел медальон – искусно написанную маслом миниатюру Клодии. Никаких эмоций – ни грусти, ни злости, ни скорби.

Только мысли о Джеймсе заставляли бешено биться мое сердце. Джеймс умеет! Джеймс не лжет. Я смогу жить и дышать, находясь в том теле! И когда утром над Джорджтауном взойдет солнце, я увижу его своими глазами.

Я был в Джорджтауне в час ночи. Весь вечер валил густой снег, покрывая улицы глубокими белыми сугробами, чистыми и прекрасными; он собирался в кучи у дверей, на витиеватых чугунных перилах и глубоких подоконниках.

Сам городок оказался безупречно чистым и просто очаровательным: изящные здания, в основном деревянные; их архитектура сохраняла стиль восемнадцатого века с его пристрастием к порядку и симметрии, хотя многие дома относились к началу девятнадцатого столетия. Я побродил по пустынной Эм-стрит среди разнообразных торговых заведений, прошелся по тихому кампусу близлежащего университета, а потом – по весело освещенным улицам на холме.

Дом Раглана Джеймса – весьма красивое здание из красного кирпича – фасадом выходил прямо на улицу. Очень симпатичный центральный вход, а возле него – огромный латунный дверной молоток, освещенный двумя газовыми фонарями. Окна украшали старомодные тяжелые ставни, а над дверью располагалось небольшое веерообразное окно.

Несмотря на снегопад, окна оказались чистыми, и я смог разглядеть ярко освещенные, аккуратно убранные комнаты. Элегантный интерьер – опрятная белая кожаная мебель, по-современному строгая и явно дорогая. На стенах – многочисленные картины: Пикассо, де Кунинг, Джаспер Джонс, Энди Уорхол; а среди этих полотен, каждое из которых тянуло на несколько миллионов долларов, – несколько больших фотографий современных пароходов в дорогих рамах. В холле первого этажа в стеклянных витринах стояли модели больших океанских лайнеров. Покрытый лаком пол блестел. Повсюду разбросаны восточные коврики с геометрическими узорами, расставлены симпатичные стеклянные столики с орнаментом и инкрустированные тиковые шкафчики – почти все китайское.

Претенциозный, модный, дорогой и в высшей степени своеобразный дом. Для меня он был, как все жилища смертных, – ряд необитаемых сценических декораций. Невозможно поверить, что я смогу стать смертным и принадлежать к тому же миру, что и этот дом, – хотя бы на час.

Эти небольшие комнаты и в самом деле были так вылизаны, что казалось невероятным, будто здесь вообще живут люди. В кухне сияли медные горшки и черные бытовые приборы, шкафчики, на дверцах которых не было ручек, и ярко-красные керамические тарелки.

Несмотря на поздний час, Джеймса нигде не видно.

Я вошел в дом.

На втором этаже располагалась спальня с низкой современной кроватью – простая деревянная рама с матрасом, а поверх – стеганое покрывало с ярким геометрическим рисунком и несколько белых подушек, строгих и элегантных, как и все остальное. Шкаф был набит дорогой одеждой, равно как и ящики китайского бюро и маленький резной сундук у кровати.

В остальных комнатах пусто, но везде чистота и порядок. Компьютеров я тоже не увидел. Несомненно, он держал их в другом месте.

В одной из этих комнат я спрятал приличную сумму денег, чтобы воспользоваться ими попозже, – засунул их в трубу незажженного камина.

Обычные меры предосторожности. Я действительно не представлял себе, что значит быть человеком. Может, я окажусь совершенно беспомощным. Я просто не знал.

Завершив приготовления, я поднялся на крышу. И у подножия холма увидел Джеймса – он сворачивал с Эм-стрит с кучей пакетов в руках. Он явно украл все это, потому что в столь глухие предрассветные часы за покупками не ходят. Он начал подниматься на гору, и я потерял его из виду.

Но тут появился еще один странный гость, и ни одно смертное ухо не услышало бы его шагов. Это была огромная собака, словно материализовавшаяся из воздуха, – она прошла по переулку и направилась на задний двор.

По запаху я чувствовал ее приближение, однако саму собаку не видел, пока не перешел на ту сторону крыши, что выходила на задний двор. Я ожидал вот-вот услышать ее рычание и лай, потому что она, естественно, меня почует, инстинктивно поймет, что я не человек и поднимет тревогу.

За двести лет меня облаяло достаточно собак, но это бывает не всегда. Иногда мне удается ввести их в транс и заставить слушаться. Но я побаивался этого инстинктивного отторжения, всегда вызывавшего боль в сердце.

Собака не загавкала и ничем не дала понять, что вообще меня заметила. Она напряженно смотрела на черный ход дома и на масляно-желтые квадраты света, падавшие из окошка в двери на глубокий снег.

У меня появилась хорошая возможность внимательно ее рассмотреть, и, должен признаться, я очень редко встречал таких красивых собак.

Густая блестящая шерсть прекрасного золотистого цвета, местами – серая, на спине смешавшаяся с черной и более длинной. Внешне она походила на волка, но для волка была слишком велика и лишена свойственных этому хищнику хитрости и лицемерия. Напротив, она сидела и смотрела на дверь с истинно королевским видом.

При ближайшем рассмотрении я сделал вывод, что больше всего она похожа на гигантскую немецкую овчарку – особенно характерной для этой породы черной мордой и настороженным поведением.

Когда я приблизился к краю крыши, она наконец взглянула на меня, и острый ум, светившийся в темных миндалевидных глазах, вызвал в моей душе смутное волнение.

Но она не залаяла, не зарычала. Казалось, она все понимает, почти как человек. Но чем объяснить ее молчание? Я ничего не делал – не вводил ее в транс, не приманивал, не воздействовал на мозг. И тем не менее никакой инстинктивной неприязни с ее стороны я не ощущал.

Я спрыгнул в снег рядом с собакой, но она просто продолжала смотреть на меня своими сверхъестественно выразительными глазами. И была такой огромной, спокойной и уверенной в себе, что я засмеялся в душе от восхищения. Я не смог удержаться от искушения протянуть руку и потрогать мягкую шерсть между ушами.

Она склонила голову на бок, не сводя с меня глаз, что я нашел очень обаятельным, а потом, к моему вящему изумлению, подняла громадную лапу и погладила мое пальто. У нее была тяжелая кость, и я вспомнил о моих старых мастиффах. Все ее движения были исполнены медленной, тяжеловесной грации. Восхищенный ее силой и размерами, я протянул руки, чтобы обнять собаку, а она встала на задние лапы, положила огромные передние лапы мне на плечи и лизнула в лицо длинным ветчинно-розовым языком.

Это привело меня в состояние удивительного счастья, я был близок к тому, чтобы расплакаться или легкомысленно расхохотаться. Я уткнулся в нее носом, обнял ее, погладил, наслаждаясь чистым мохнатым запахом, расцеловал черную морду и посмотрел прямо в глаза.