Гонконг - Николай Задорнов

– Можете прислать мне еще людей? Садитесь. Какие есть у вас еще мастера?

– Как бы они ни вывертывались, Алексей Николаевич, – сказал Васильев, принимая аванс, – а матрос свое возьмет. Матроса только накорми.

Матросы располагались на блокшиве. Отставной старик матрос, скуластый, в седом жабо, из обангличанившихся голландцев, как он сам сказал, каких, мол, тут немало, и здоровенный китаец в красной американской рубахе следят за водой в трюме и за якорями.

– Поставят потом солдата для охраны, – предупредил голландец и, скалясь и дружески похлопывая Маточкина по плечу, добавил, что служил в Англии в портовой полиции и здорово бил русских по морде. Пояснил, что ханьшин лучше виски, если утром с похмелья напьешься простой воды, то опять целый день пьяный совершенно бесплатно, и что нищие и рабочие китайцы в Гонконге бессемейные и занимаются скотоложством, а китаянки возятся с британскими моряками.

– Ханьшин хорошо закусывать хреном голландским! – заметил старику Собакин.

Голландец испуганно озирался на новых своих, покатившихся с хохоту подопечных.

– А как по-ихнему «хрен»? – спрашивали Собакина.

– Кажется, хорс редиш – лошадиная редиска...

– А Янка опаздывает, – сказал Мартыньш.

– Он каждый день поздно приходит, – отозвался Лиепа.

– Янку опять поставили на легкую работу, – позавидовал Мартыньш. – Он умеет устроиться... Это такой человек!

– Это, право, так!

– Про него, конечно, ничего плохого не скажу... – начал Мартыньш, – но...

– Да лучше про Янку не говорить, – перебил Маслов. – Он хороший кузнец. А раз послан на ферму, то исполняет.

– Но слушай, вай-вай-вай... Это просто страшно. Это такой человек... А-а, вот и он сам! – не сразу переменился Мартыньш.

– А мы за тебя беспокоились.

– Что за меня беспокоиться! – ответил Берзинь.

За прошлую неделю пленным совсем не платили. Зато в субботу при расчете Васильев получил фунт, шиллинг и мелочь. Он держал монеты на ладони и раздумывал. Деньги не так радовали, как пробуждали зло. Значит, труд стоит денег? И всегда стоил? А что видел он в жизни? Что он получал? Полушки и грошики. Такая плата разжигала обиду не только за свою жизнь в плену. Разве молотобойцы или кузнецы не знают цены своему труду? «Значит, мы стоим, но не знаем... А что же мы видели в жизни до сих пор?» Зло появлялось и к своим офицерам, заботившимся прежде всего о самих себе, и к здешним хозяевам, так долго державшим всех на голодном пайке. «А теперь больше фунта за неделю! Поем мяса и я. Пусть они поставят на горн своего Смита. Они все хвалятся: Смит, Смит!»

По вечерней жаре почти выбившиеся из сил за неделю матросы шли на свой блокшив пешком, вразброд, без строя. Покупали еду по дороге, ели фрукты и пили легкое вино.

– Я хочу купить шляпу и пиджак, – сказал Васильев. – На фунт можно одеться. Куда тебе! И башмаки возьму у китайца... Маслов велел собрать деньги артельщику. Мы ругали, что плохо кормят, а теперь придется варить самим.

Идущих с работы матросов остановил еврей, сказал, что знает, как пленные работают, предлагает им наняться в Южную Америку на плантации надсмотрщиками. «Не идет? Подумайте... Там обучают негров кузнечному делу. Еще можно на золотые прииски в Австралию. Но там мало вакансий... Но очень выгодно».

– Англичанин идет важный, – продолжали свой разговор матросы, двинувшиеся дальше, – а впереди собака, тоже важная и несет трость... А навстречу дог, еще важней их, и за ним хозяйка. Эти собаки выхолены, как скаковые лошади.

– Да, лошадей здесь берегут, – подтвердил Собакин.

– Зря не гоняют. Ездят на китайцах, – согласился Иван Пухов.

Антонов и Строд, с позволения Маслова, наняли паланкины и поехали на пристань.

– Целым поездом, как на свадьбе! – крикнул вслед им Грамотеев.

Остальные пошли пешком, вразбивку. Остановились у лавки. Спросили, почем шелка.

– Это очень дорого для вас... – на ломаном английском ответил торгаш.

– А сольти ё? – насмешливо спросил Грамотеев. Китаец разозлился и взвизгнул. Сибирцеву непонятно, почему китайцы обижаются на такой вопрос.

Матросы расхохотались и ушли.

Маслов предупредил всех, что «начистит зубы» каждому, кто напьется. Но разве за этой кобылкой теперь уследишь! На блокшиве Васильев спросил вечером перед поверкой на палубе у Сибирцева, можно ли сделать покупки для дома.

– Конечно.

– А дозволят увезти?

– Им-то что!

– Эй, ты, мистер Собакин, – крикнул с борта матросу, замешкавшемуся с «хреном голландским», – иди жрать, сегодня досыта! Что мешкаешь, Собачьи Чары?

Латыши, а их было десять человек у Алексея, обратились с просьбой, чтобы разрешил завтра, в воскресенье, сходить в церковь...

– Пожалуйста... Напиши, Берзинь, мне рапорт и веди товарищей.

В гостинице Пушкин строго заметил Сибирцеву, что у него есть некоторые сведения, что матросы команды были пьяны.

– Как вы смели разрешить матросам получать такие деньги? Что за буржуазность овладевает вами в Гонконге? Извольте сами получать деньги на своих людей, выдавать их нижним чинам частями, под расписку. Все расписки представите мне с рапортом. Вы понимаете, какую несете ответственность? Если команда распустится, то по возвращении в Россию вам придется предстать перед военным судом!

Глава 22

НОВЫЕ ГОРИЗОНТЫ ПЕРЕД КООСАЕМ

Матросы мыли палубу. Солнце еще не всходило. По палубе прошел Точибан с вещевым мешком.

– Ты куда собрался? – разгибаясь во весь рост, недовольно спросил его вслед Мартыньш.

Всему, что говорил Андрей Мартыньш, латышский акцент придавал большую силу и выразительность.

Японец обернулся и посмотрел на матроса. Тот стоял с намоченными веревками, тянувшимися от швабры по луже на палубе.

– Давай-давай! Работай! – ответил Точибан на чистом русском и небрежно кивнул головой.

Матросы до сих пор в этом японце видели что-то свое, знакомое и дружественное, с чем сжились в чужой стране.

«Но как люди быстро меняются! – подумал Мартыньш. – Хотя бы вежливо ответил или поклонился...»

Точибан что-то сказал своим вахтенным у трапа. Его не задерживали. У другого конца трапа полицейский бенгалец с одутловатым красным лицом даже не взглянул.

Точибан закинул мешок за плечи и вразвалку, как заправский моряк, пошагал в город.

На вымытую палубу вышли мичман Сергей Михайлов и юнкер Урусов, дежурившие сегодня на плавучей казарме С ними старший унтер-офицер. Раздались свистки – и пленные стали строиться на утреннюю молитву.

Японец ушел с блокшива и поселился в отеле в номере с Гошкевичем. Продолжали составлять большой японо-русский словарь и в тот же день стали делать черновые наброски. Узнавали друг от друга много интересного.

Чтобы Прибылов чувствовал себя свободней и не обращал на себя внимания, Гошкевич решил его переодеть. Позвал разносчика. Купил Точибану европейский костюм и соломенную шляпу. Китаец-портной за гроши тут же на улице подогнал пиджак и брюки по фигуре Прибылова. Башмаки у него уже были, легкие, какие обычно носили в этом климате европейцы.

...Иногда Точибан отлучался в город с позволения Гошкевича и почти всегда рассказывал о своих прогулках. Нельзя отказать ему в понятливости и наблюдательности. Словно ежедневная газета, доставлял в отель офицерам все городские новости, как видны они с улицы и известны толпе. Даже Александр Сергеевич не жалел, что разрешил рядовому покидать казарму и общий стол и жить в отеле.

Иногда Точибан где-то задерживался и приходил поздней обычного. Сказал, что познакомился с местными китайскими коммерсантами и бывает у них.

У Точибана появились деньги, и он старался сам платить за свой стол. По его словам, он помогал одной китайской фирме в ведении записей и составлении писем своим каллиграфическим почерком, также делал рисунки на посылаемых частных бумагах, и к нему обращались охотно – кажется, становился популярной личностью. А рисовал он хорошо, и картинки его исполнены вкуса и тонкого изящества.

– Матросы у нас работают, с деньгами, вам не надо отставать, – сказал японцу Сибирцев, которого Осип Антонович во все посвятил.

При случае, когда кто-то из немцев или американцев заходил в отель к русским офицерам, японца рекомендовали переводчиком Прибыловым. А по городу прошел слух, и, как всегда, говорили больше, чем есть на самом деле, что среди русских есть японский профессор, и американцы спрашивали, правда ли.

Точибан сказал Гошкевичу, что не хотел бы мешать ему обдумывать свои научные труды и затруднять занятия. К чему он клонил?

– Я мог бы переехать в другую комнату...

Прибылов снял в том же отеле отдельный маленький, темный и дешевый номер, похожий на кладовку с оконцем. При этом работал с неизменным усердием, с интересом, радовался, как ребенок, записи перевода каждого нового слова, и казалось, что составление словаря становится делом его жизни.