Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов - Евгений Добренко

Проект ДАП, построенный на деконструкции великих историко-культурных мифов, сам требует деконструкции. Она нужна, чтобы вывести поэзию Пригова из царства идеологических символов, чтобы уяснить ее внутреннюю завораживающую магию, чтобы понять, что это поэзия невероятно сильная. Сверхзадача приговской поэзии — это восстановление утраченной гармонической уравновешенности мира, о чем он сам проговаривается в «стратификационном» тексте из книги «Исчисления и установления»: «Или пролетает ангел в районе Сахары, а в ответ происходят серьезные изменения в структуре языкопорождения у самых мелких чешуйчатых существ — вот и уравновешено»[169]. Пригов — поэт универсальной уравновешенности.

Начиная с 1989 года в ряде своих работ, и в частности в «Манифесте философии», Ален Бадью предлагает говорить о «веке поэтов», продлившемся примерно целое столетие, с 1860 по 1960-й. Он ознаменован именами Малларме, Рембо, Тракля, Пессоа, Мандельштама и Целана; поэзия в этом веке становится той сферой, где субъективность пишущего уступает место динамичному самораскрытию мысли: «…век поэтов дает о себе знать во внутрипоэтическом внедрении максим мысли, узловых моментов поэмы, в которых мысль (коей будет поэма) указывает на самое себя как на отношение или ход мысли „вообще“»[170]. Поэзия Пригова, на мой взгляд, свидетельствует, что «век поэтов» не завершился, что он еще в расцвете и силе и сам Пригов — его ярчайший представитель, осмелившийся и позволивший себе диалектически мыслить идеологию в ту эпоху, когда идеология умело ускользает от критики или требует безобидно шутить или беззубо издеваться над собой.

В «Советских текстах» Пригов Дмитрий Александрович неустанно пытался отвоевать у Пушкина Александра Сергеевича его почетное звание Великого Поэта Земли Русской. Сегодня Пригов видится в ином статусном символическом ряду — среди имен Малларме, Тракля, Мандельштама и Целана. Разработанные им литературные и мыслительные стратегии сегодня не только обогащают контекст мировой поэзии, но и остаются не освоенным полностью ресурсом новизны в самой России, в авангардной и передовой русской поэзии, внимательно прочитавшей Пригова.

Безусловно, Дмитрий Александрович Пригов — великий и виртуозный мифологизатор, искусно владевший имиджевыми политиками, ролевыми стратегиями, масочными приемами и прочим, уже привычным репертуаром постмодернистского «конструирования себя» в качестве литературно-художественного персонажа. Сегодня бытует устойчивое и, надо признать, несколько поверхностное представление о Пригове прежде всего как о неутомимом игроке собственными артистическими образами. Творчество Пригова принято укладывать в условные хронологические рамки московской концептуальной школы, в плане стилистики крайне неоднородной и, кроме того, понимавшей концептуализм весьма несхоже с первоначальным значением этого термина, утвердившимся в англоязычном культурном пространстве.

Иногда оправданные, а иногда — нет, клишированные схемы восприятия подчас не позволяют уловить одного важного момента. Эстрадный и медийный образ Пригова за почти что двадцать лет его карьеры публичного российского автора (первая в СССР его книга вышла в 1990-м году) был «отформатирован» издательскими и читательскими предпочтениями, стремительной сменой социальных конъюнктур и другими экстракультурными факторами. Иными словами, изучение Пригова сегодня предполагает не только критическое описание авторской мифологии (планомерно и тщательно разрабатываемой и в советскую, и в постсоветскую эпохи), но и обнаружение того многообразия поэтик, что порой скрыты за претендующими на всеохватность сценическими амплуа.

Доступные широкой читательской аудитории поэтические книги Пригова — в первую очередь, «Советские тексты» (1997), «Написанное с 1975 по 1989» (1997), «Написанное с 1990 по 1994» (1998) и «Книга книг» (2003) — не всегда позволяют охватить стилевое, а также тематическое разнообразие приговской манеры, беспрестанно эволюционировавшей с начала 1960-х до второй половины 2000-х. Главным образом, это связано с монументальностью и заявленной необозримостью приговского проекта: число только сборников-книжечек в личном архиве автора приближается к тысяче наименований.

Например, важнейшая мифологема Пригова — ежедневная работа над титанической фигурой «метапоэта», соединяющей в себе всевозможные профессиональные ипостаси, от актуального художника-перформансиста до журнального критика. Парадоксальным образом эта мифологема может послужить и для убедительной интерпретации ключевых приговских текстов, и для досадного игнорирования тех вроде бы побочных и усложненных сочинений, что внешне этой мифологеме не соответствуют (или даже противоречат), а на деле образуют новые, интереснейшие смысловые конфигурации. Вопрос — как следует читать Пригова, доверяя его персональной мифологии или освобождаясь от нее, — при более масштабном знакомстве с наследием Пригова видится принципиальным и поворотным пунктом дальнейших интерпретационных усилий.

Другим поводом для альтернативного («неканонического») прочтения Пригова может стать уточненная хронология его произведений, в результате чего прославленные «визитные карточки», вроде «Апофеоза Милицанера», «Махроти Всея Руси» или «Пятидесяти капелек крови», приобретают неожиданные контекстуальные привязки. Например, циклы, обычно группируемые под эгидой «советские» (поскольку они заняты язвительным и сокрушительным развенчанием риторики партийного официоза), могут лишиться этой идеологической этикетки, если их поместить в строгий хронологический ряд. Тогда обнаружится, что уже на рубеже 1980-х — 1990-х Пригов в первую очередь занимается не критикой языковых репрезентаций определенного политического режима, а осмыслением универсальных измерений предельного антропологического опыта. Такой опыт конструируется именно в тот момент, когда обыденность и самая неправдоподобная фантасмагория неожиданно накладываются другу на друга и образуют новые монструозные и одновременно иронические фигуры; «поэзия гуманитарных измерений обыденной жизни» — так Пригов называет свой метод в одноименном цикле 1990 года.

Близкое знакомство с хронологией приговского творчества позволяет проследить, как и когда общая для московского концептуализма критика коммунального «речеверчения» (термин, предложенный Ильей Кабаковым и Виктором Тупицыным) в поэзии Пригова отчасти уступает место его собственной проблематике, каким образом порождаются монстры в результате беспрерывных творческих усилий, бесконечной фабричной конвейерности поэтического письма. Постепенное складывание уникальной «монстрологии» у Пригова происходит путем вытеснения (из текста) монстров правящей тоталитарной идеологии и порождения приходящих им на смену чудовища — для примера можно назвать такие произведения, как поэма «Махроть Всея Руси», циклы «Фантасмагории обыденной жизни», «Тараканомахия», «Явление чудовищев не всегда порождает сон разума», «Апокалиптические видения внутри стиха» и др. Призрачные и потусторонние («спектральные», если использовать термин Деррида) чудовища возникают вроде бы из ничего и ниоткуда. Но, будучи следами и свидетельствами глубочайшего кризиса Символического порядка (я подразумеваю лакановский термин) — в том числе распада советского блока, экономического дефолта 90-х, но не только, — они жестко психологически мотивированы в приговском проекте неотвратимых антропологических сдвигов, порой объясненных в его поэтике, а порой и таинственно необъяснимых.

Кроме того, в массовом культурном сознании, как русском, так и европейском (которым московский концептуализм в 1990-е годы был невероятно востребован), за приговской поэзией закрепился статус лирико-иронического варианта соц-арта. При составлении его «знаковых» публикаций, как правило, учитывались приоритеты и горизонты ожиданий читательской среды, российской и/или международной. Таким образом, теологические, мистические и экзистенциальные «озарения», наполняющие тексты Пригова, существовали словно бы «на вторых ролях» по сравнению с более доступным сатирическим высмеиванием языковых формулировок советского официоза. Однако броское и саркастичное развенчание тоталитарной риторики производилось Приговым в двух аспектах: с одной стороны, это язвительное неприятие советского коммунального речевого поведения, с другой, — попытка обрисовать неизбежность столкновения современного человека с безразличной к нему властной системой, построенной на пластичных и гибких, но поэтому и чрезвычайно устойчивых церемониальных нормах и ритуалах поведения. Того конфликта, что не исчезает, а наоборот, усиливается по мере превращения этой системы из авторитарной в либеральную, из принудительно-трудовой в свободно-рыночную. Усиливается по мере разрастания сферы монструозности внутри и вне конкретного человеческого существования. Собственно, приговская «монстрология» и есть логическое следствие все более и более усиливающегося прессинга неолиберальной идеологии; одновременно она и способ преодоления этого диктата путем размывания границ человеческого, делающегося, тем самым, менее доступным для новых систем управления и подчинения. Попутно Пригов разоблачает главенствующую в 1990-е праволиберальную мифологию свободной рыночной экономики, показывая наличествующие в ней атавизмы тоталитарного подхода к принципам регулирования и хозяйствования.