Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов - Евгений Добренко

Или в ракурсе гомоэротизма, когда в полном соответствии с поэтикой декаданса описывается фривольное и гедонистическое времяпрепровождение двух любовников:

…он легонько притоптывает шоколадной загорелой ногойПыль поднимается легкими столбиками из-под его сандалийИ чуть-чуть мертвенной голубоватой патинойСадится на тонкую невыносимую лодыжкуЕдинственно отсюда мне видимуюСквозь черные змеевидные переплетения кустов[143]

Поэзия Пригова в первой половине 1990-х дает пусть ироничные, но точные интерпретационные ключи к пониманию гендерных сдвигов и поискам сексуального самоопределения в этот переломный период. Собственно, она оказывается чрезвычайно точным диагностическим описанием той распыленной или смазанной сексуальной идентичности, что характеризовала девиантные модели поведения в столичных мегаполисах и позднее сделалась предметом пристального анализа в российских гендерных исследованиях[144].

В поздних стихотворениях Пригова значительное место занимают мотивы телесного насилия (мучаемая и заставляющая мучиться, пытаемая и производящая пытки телесность показана в циклах «Мои неземные страдания» и «Каталог мерзостей»), причем на первый план выходит насилие по отношению к детям как максимально бесчеловечная, непростительная форма жестокости. В цикле «Дети жертвы» (1998) эпизоды сексуального надругательства над детьми кажутся документалистскими фрагментами, взятыми из журналистского расследования или бесстрастного публицистического очерка:

5

Когда его почти насильно вытащили из углаКуда он забился, сжавшись почти до полного самоуничтоженияТело его, казалось, чернело одним сплошным синякомУже много позже, почти разучившись говоритьОн поведал, как его родной дядя заставлял его ртом делать этоИ когда он однажды укусил его за этоДядя воя и матерясь долго бил егоОни оба кричали от болиПока не услыхали соседиДядя исчезНо он почти до седых волос все уверял, что дядя вернется и все начнется сначала[145]

Массмедиа, знакомя с каким-либо шокирующим жестоким событием, либо смакует его отвратительные подробности, либо отвлеченно подает его в виде обычного происшествия, не требующего вовлеченности, соучастия и сострадания. Поэзии, с точки зрения Пригова, остается воспроизводить массмедиальные схемы, доводя до апофеоза либо принцип любования омерзительным, либо циничную бесчувственность и погоню за сенсацией. Если поэзии доведется стать более циничной и тавтологичной, чем массмедиа, то она преодолеет медиальные соблазны и демаскирует тот «ужас реального», что скрывается за уверенными и звонкими фразами теледикторов. В цикле «Дитя и смерть» (1998) преступление против детской психики и соматики совершает уже не взрослый человек, а сама природа, диктующая необратимость физического старения и умирания, но при этом выступающая еще одним искусственным и устрашающим медиальным мифом.

В приморском парке вечеркомВот духовой оркестрИграет, все сидят рядкомИ нет свободных местДитя со взрослыми сидитНе чуя ничегоВот нота некая звучитИ уже нет егоДитяА это была Его СмертьПриходит свежее дитяА к вечеру уже увядшееК утру же силы обретяОпять живое и расцветшееКто ж прихотливо так играетС ним? —А это Смерть приготовляет Его[146]

Поэт, Природа и Бог в поэтике Пригова составляют своеобразный метафизический треугольник, где каждая вершина являет собой узнаваемую проекцию банальных идеологических представлений. Авторская теология Пригова зиждется на «трех китах». Во-первых, это саркастическое обыгрывание эзотерических увлечений образованной гуманитарной интеллигенции. Например, Пригов обыгрывает ее интерес к индуизму и представлениям об иллюзорности и кармической предопределенности всего происходящего:

Моего тела тварь невиднаяТихонько плачет в уголкеВот я беру ее невиннуюДержу в карающей руке

И с доброй говорю улыбкой:Живи, мой маленький сурокВот я тебе всевышний БогНа время этой жизни краткойСмирись![147]

Или свойственный ей культ альтруистичности, непротивления злу насилием или своеобразно понятого францисканства, выведенного за рамки католической теологии:

На каждый маленький укусНисходит с неба ИисусНа ранку молча он глядитОна ж — как паучочек горькийКак тварь обиженная горькоОна бежит к Нему, бежитПриласкаться[148]

Во-вторых, это последовательная ревизия литературного мифа о пророческой миссии русского поэта, где поэт предстает послушным рупором того, что доносится к нему из трансцендентного источника. Марк Липовецкий убедительно доказывает, что «в соответствии с русской традицией Поэт у Пригова выступает как равный собеседник Бога», «особые полномочия Поэта определяются тем, что Бог — его соавтор»[149]. Но «разговор с Небожителем» в поэзии Пригова строится не на благоговейном пиетете и смиренном стоицизме (как в одноименном стихотворении Бродского), не на ощущении равного партнерства со всемогущим Божеством, а на безмерном скепсисе и на чувстве неоспоримого превосходства над этим реликтом архаического сознания, надоедливым, словно сосед по коммунальной квартире. Отсюда терпимость поэта к соприсутствию Божественного, которому легко уступается первая строчка в творческом рейтинге, поскольку поэт осведомлен, что эта «пальма первенства», оказавшаяся в руках Божества, уже ничегошеньки не значит:

25-й БОЖЕСКИЙ РАЗГОВОР

Бог меня немножечко осудитА потом немножечко проститПрямо из Москвы меня, отсюдаОн к себе на небо пригласит

Строгий, бородатый и усатыйГрозно глянет он из-под бровей:Неужели сам все написал ты?— Что ты, что ты — с помощью Твоей!— Ну то-то же…[150]

В-третьих, в поэзии Пригова сконструирован его собственный мистический и геометризованный образ Божественного, что обнаруживает авторское пристрастие к идеям монизма и пантеизма и его хорошее знакомство с пифагорейством, гностическими учениями, каббалой и положениями средневековой схоластики. Например, в стихотворении:

В любую вещь вхожу до серединыА там уж Бог навстречу мне идет[151], —

Пригов обращается к аллегорическим построениям «Божественной комедии» Данте Алигьери.

Интерес Пригова к числовым и геометрическим элементам теологических построений проявился в ряде его художественных проектов, основанных на выведении «генерального числа» того или иного события. Например, в 2000 году на арт-ярмарке в Кельне он соорудил инсталляцию, призванную выявить сакральную числовую пропорцию этого крупнейшего мероприятия. Безусловно, здесь не обошлось без влияния нумерологических концепций русского авангарда, в частности, принадлежащей Хлебникову историософской концепции «государства времени». Но религиозно-мистические воззрения Пригова обширны и сложны, в них игровая пародийная «теология» неожиданно перерастает в предельно серьезные и возвышенные метафизические конструкции, так что не хотелось бы их затрагивать по касательной, и остается надеяться, что в будущем они удостоятся более подробного исследования.

В программном цикле «По материалам прессы» Пригов доводит до абсурда постсоветскую идеологию всеобщей индифферентности, показывая, что она убийственно воздействует на рядового обывателя, который вместо гражданского сознания обзавелся праздным любопытством и брезгливым отторжением[152]. Для Пригова важно высмеять и одновременно поставить под сомнение трюизм культурного сознания, гласящий, что беспрерывная новостная лента с ее скупым и беглым перечислением «последних известий» разъедает мозг медиапотребителя. Обывателю, уже неспособному проявлять какую-либо связную реакцию на промелькивающие перед ним факты, остается только изумленно ахать, расстроенно охать или недовольно пыхтеть:

Запредельный цинизмПроявилиДва тридцатилетние убийцыОни прежде ногами забилиСвою жертвуА после ножомКухоннымМясо срезали и бросали в унитазСпускалиУнитаз и засорилсяОни — что за бредятина! —Вызвали слесаряТут все и обнаружилосьУж и не знаешь, по поводу чегоТут изумляться

Или: