Мой любимый враг (СИ) - Шолохова Елена

– Дима, мне надо идти, – устало сказала я.

– Давай после уроков встретимся… поговорим?

Первым порывом было отказаться. Я ведь и без разговоров всё понимаю – он принял сторону матери. И мусолить эту тему – только рану бередить. Но почему-то, пожав плечами, ответила:

– Хорошо.

***

Мы сидели с ним в «Studio coffee», куда он раньше не раз меня звал, да я всё отказывалась. Слышала, что цены здесь заоблачные. Так оно и оказалось. Впрочем, я заказала только раф, чтобы уж совсем не сидеть за пустым столом. Дима тоже взял лишь кофе.

Пару раз он спросил о какой-то ерунде, словно не мог решиться заговорить о главном. Потом повисла долгая пауза. Прежняя легкость исчезла, хотя сейчас он не казался чужим или далёким. Он был почти такой же, как прежде, только очень напряжённый.

– Как твоя мама? – нарушила я затянувшееся молчание.

– Плохо. Она в больнице сейчас, – ответил он, глядя в свою чашку. А потом поднял глаза на меня и вдруг сказал: – Я не хочу, чтобы у нас всё закончилось. Но я не знаю, что делать. Как вообще нам быть… Твои знают, что я … ну, что это мой брат…?

– Тётя знает, а отец – нет.

– А ты… что думаешь ты… про нас?

Его взгляд стал напряженным. Я не стала ломаться, ответила, как есть:

– Ты не твой брат. И я тоже не хочу, чтобы всё закончилось.

Дима улыбнулся, в лице его проступило облегчение. И меня вдруг отпустило. И даже тягостная натянутость между нами исчезла.

– А тётя?

– Тётя мне не указ. А мама твоя… она ведь, мне кажется, будет сильно против.

– Не знаю, – пожал он плечами, сразу помрачнев, но взглянул на меня и снова улыбнулся.

– Я думала, что ты решил порвать со мной. Не звонил же.

– Я просто не знал, что тебе сказать. Как вообще всё это переварить…

Снова повисла пауза, только не такая, как несколько минут назад, когда мы молчали, потому что оба боялись услышать страшные слова. Сейчас же нам стало так легко, словно кто-то разжал невидимые тиски и наконец позволил дышать полной грудью. И от этого так сладко кружилась голова, и тепло разливалось по телу.

Дима протянул руку, накрыл мою ладонь.

– А ты и правда не знаешь, как я к тебе отношусь?

– Чужая душа потёмки, – с деланой невинностью улыбнулась я.

Несколько секунд он смотрел на меня, а потом произнёс:

– Я люблю тебя.

36

Дима

Два месяца спустя

За окном стало совсем темно. И Таня вдруг всполошилась:

– Ой, уже так поздно! Совсем мы заболтались. Мне же от отца влетит…

Я тоже не заметил, как пролетели последние часа три-четыре. С ней всегда так. Остаешься наедине – и выпадаешь из реальности. Кажется, что всё кругом просто декорации, фон, а важное, ценное, настоящее – только то, что происходит между нами. Но потом эта самая реальность врывается и жестко отрезвляет.

Таня подскочила, начала торопливо одеваться. Я, пряча досаду, подал ей пуховик.

Через несколько минут мы уже ехали в такси к её дому. Она заметно нервничала. Я взял Таню за руку, и даже мне передалось ее напряжение. Честно говоря, меня и раньше тревожило – то, что она едва ли не впадает в панику, когда задерживается со мной чуть дольше. И сейчас она, ловя мой взгляд, вымучивала улыбку, но это лишь ещё больше подчеркивало её нервозность.

– Отец тебя… – я запнулся, подбирая слово.

Мы вообще, как-то не сговариваясь, обходили любое упоминание наших родителей. Словно эта тема стала для нас табу. Или гранью, перейдя которую, может рухнуть наш с ней хрупкий мир. Хотя иногда мне казалось, что трагедия прошлого наших семей наоборот нас с ней связала. Вопреки всем. Навсегда.

– … наказывает? Он поднимает на тебя руку?

– Нет, ни разу… больше грозится. Но злить его лишний раз тоже не хочется.

Стало совсем тягостно. Видел я её отца. На том педсовете я не особо его разглядел, не до того было. А недавно, в позапрошлое воскресенье, если быть точным, столкнулся с ним возле Таниного дома. Я ждал её у подъезда, а он как раз возвращался домой. Опустившийся злобный мужик. Таня тогда вышла, увидела отца. На миг её лицо исказил страх, ну а потом она сделала вид, что не знает меня. Прошествовала мимо, не глядя в мою сторону. И этот её отец крикнул на весь двор: «Смотри, чтоб не шлялась мне допоздна, а то устрою!».

Почему она притворилась тогда – было вполне понятно. Но вот её страх и его «устрою» осели в груди глухой тяжестью. Я не стал тогда ничего спрашивать, видел, что ей неловко. А сейчас тревога снова засвербела.

– Я могу что-то сделать? Как-то помочь? Может, поговорить с ним хотя бы?

– Нет! Что ты! Только хуже будет. Пожалуйста, не вмешивайся. Он, правда, только орет и скандалит. И… он же не знает про нас. Пусть так и будет. Потому что если узнает…

Она не договорила, лишь покачала головой, мол, не дай бог это случится.

Когда мы подъехали к её дому, Таня проворно выскочила из машины и побежала к подъезду, категорически запретив себя провожать.

И хотя она уверяла, что отец ее не трогает, дурное предчувствие меня не отпускало. И дома я думал только о ней. Лишь когда от Тани пришла эсэмэска, успокоился. Даже нет, не успокоился, мне стало хорошо.

За два месяца я, наверное, сто раз написал ей, что люблю. И она мне – уже дважды. Сегодня – третий.

В полублаженном состоянии я спустился вниз, на кухню. Ни к селу ни к городу вдруг проснулся аппетит. На свет заглянула и мама, увидела, как я поедаю салат, удивилась:

– Дим, я же тебя пятнадцать минут назад звала со мной ужинать. Ты сказал, что не хочешь.

– Передумал, – улыбнулся я. – Присоединишься? Салат – объедение.

– Нет, спасибо. Смотрю, ты повеселел вдруг. А то, мне показалось, пришёл такой хмурый… Даже забеспокоилась, не случилось ли с тобой чего. А где ты вообще был? Поздно приехал… Расскажи, Дим, а то мы с тобой так давно не разговаривали по душам. Мне одиноко…

– В кафе были. В центре.

– А с кем? – улыбаясь, спросила мама. Но за её улыбкой я видел напряжение. Разговор по душам тут не при чем. И даже не в обычном любопытстве дело. Она хотела развеять свою тревогу. Хотела подтверждения, что я был не с ней, не с Таней.

Выдохнув, я отставил чашку с салатом. Есть как-то резко расхотелось. Что ей сказать? Снова придумывать какую-то ложь?

Пока она лежала в неврологии после того злополучного собрания, я ей врал. То есть соврал лишь раз. Ну, она, собственно, и спросила меня всего раз: что у меня с той самой Ларионовой…

Тогда я, не колеблясь, сказал: «Ничего». Добить её правдой я не мог, не посмел. И так боялся за неё, боялся, что повторится тот кошмар, когда она после смерти Вадика будто с ума сошла. Ну и успокаивал, конечно, как уж мог. Заверял, что мы с Таней едва знаем друг друга, что к ней просто лез физрук, а я не мог пройти мимо. Вот и вся история.

– Прошу, не общайся больше с этой семьей. С этой девочкой. Ты же всё понимаешь… Ты поступил благородно, вступившись за неё, но больше не надо… Я не переживу просто…

Физрука, к слову, уволили по её звонку давнему знакомому из департамента. Правда, звонила она ему ещё до педсовета.

После больницы она не заводила разговор на тему меня и Тани. Может, просто не находила удобного повода. А я, с одной стороны, рад был, а с другой, понимал – рано или поздно придется поговорить.

Я взглянул на маму. До чего же трудно сказать правду. Как говорит Таня – проще умереть. И врать я больше не мог и не хотел.

– С ней, да? – догадалась мама и сразу сникла. Тяжело опустилась на стул. Я заметил, как мелко дрожат ее руки, как сама она побледнела. Достал из холодильника капли, отсчитал ровно двадцать, подал ей в бокале с водой.

Она упрямится не стала (а то бывало, что в психозе разбивала о стену), выпила.

– Мам, – присел я рядом, – ну что ты? Она же не при чем.

Мама покачала головой и всхлипнула.

– Она – его дочь. Дочь убийцы Вадика.