Старые истории - Нина Буденная

Безрученок был лет на пятнадцать старше Анны Павловны. Сверкая лысиной, он мотался по кухне из конца в конец.

— Варвара померла, слыхала? — спросил он Анну Павловну. — Мне вот тетя Тоня позвонила, — сверкнул Безрученок лысиной в мамину сторону.

— Ясное дело, слыхала, — сказала Анна Павловна. — Тебя что, как мужчину хотят использовать? В смысле похорон?

— Именно, — сказала мама. — А то кому же этим заниматься?

— Да уж, — сказала Анна Павловна. — Безусловно — Владику.

— Уж я ее похороню, — сказал Владик. — Все, я пошел. До послезавтра, значит.

— Боюсь, что это мероприятие вы проведете без меня, — высчитала Анна Павловна.

— О, придумала! Она папина сестра, между прочим, твоя родня. Это мне она никто, — заметила мама.

— Я не могу три дня не быть на работе. Сегодня у меня отгул, а завтра я на картошке.

— Ладно, там посмотрим. Давай, Владик, иди действуй.

Владика проводили.

В гостиной на стене висела прекрасная фотография отца. Он весело смеялся, сверкая на редкость отменными зубами. Он сохранил их до глубокой старости и как-то, вернувшись домой из больницы, которую и ему, некогда идеально здоровому человеку, пришлось освоить, со смехом рассказывал, в какое затруднительное положение ввела его санитарка, когда потребовала: «Вынимайте протезы!» И он, человек быстрого и цепкого ума, не сразу догадался, о чем идет речь.

— Оказывается, она хотела почистить мои вставные челюсти! — веселился он.

Глядя на смеющегося отца, Анна Павловна вспомнила вдруг, как в первом классе их учительница, которую доконало бессмысленное девчоночье хихиканье, сказала им однажды строго и значительно:

— Вот вы глупо хохочете во время урока, настроение у вас разудалое, а знаете ли вы, что товарищ Сталин никогда не смеется, а только улыбается?

Осведомленность учительницы, видимо, близкой знакомой товарища Сталина, первоклашек нимало не удивила. А сопливая Анна Павловна вдруг величественно напыжилась и заявила:

— Мой папа тоже только улыбается.

Это была клевета и наглая ложь. Но в ту секунду Анне Павловне казалось, что произносит она святую правду. Или хотелось ей подтянуть отца до Иосифа Виссарионовича? Но зачем? Главное, что за язык ее никто не тянул.

Это вспомненное ею детское вранье сейчас было противно Анне Павловне. Но она подмигнула портрету отца, и тот простил ей ее отступничество.

Живое воображение Анны Павловны, как всегда, за одним воспоминанием вытянуло другое, связанное с первым и не связанное.

Она уже видела свой класс, наполненный девчонками всех мастей, чистые стены и только в простенке между окнами — плакат: Сталин, склонившийся над картой, расчерченной лесополосами, которые должны были преобразовать природу.

Под плакатом сидела Валя Власова, тихая, смирная девочка. Она, как и добрая половина послевоенного класса, была «нуждающаяся» — существовало такое понятие в тогдашней школе. В те годы нуждались все — больше или меньше.

Но многодетные семьи погибших фронтовиков больше других. Выручала всеобщая неприхотливость: голь прикрыл — и ладно. Ну а если и прикрыть нечем?

Помогали все — и государство и люди. И родительский комитет. Как-то мать дала Анне Павловне сверточек и велела: «Передай Вале Власовой».

Боже ж ты мой, что сделалось с Анной Павловной! Все уроки она, как пришитая, думала только об этом, все перемены стояла столбом, обливаясь потом и соображая, как же это сделать.

Например, подходит она к Вале и говорит: «На». А та ей: «А что это?» А она: «Это тебе мама просила передать». А та: «Что там?» Анна Павловна: «Три пары синих трусов до колен с начесом». Какая стыдоба! Тут Власова неминуемо гордо поворачивается — по тогдашнему представлению Анны Павловны — и говорит: «Носите сами». «Хоть бы она не эти трусы туда запихнула, а что-нибудь другое, — думала Анна Павловна, покрываясь пятнами от возможного позора, — или хотя бы я не знала, что там. Сказала бы: «Не знаю», повернулась и пошла».

Глупая, глупая Анна Павловна! То товарищество, которым сплотила война наших людей, предполагало как дарить помощь, так и принимать ее. И нечего ей было гореть на адской сковородке четыре часа, а потом, на последней переменке, когда все вышли из класса, тихо, как воришка, засовывать в парту Власовой проклятый сверток с раскаленными до обжигания рук исподними с начесом, а после уроков, дождавшись, когда школа опустеет, заглядывать в парту: взяла — не взяла?

Взяла, конечно, удивилась, но взяла, потому что, если не было, а потом появилось — ясное дело, что это ей. Хотя по-глупому, но задание было выполнено. Анна Павловна успокоилась, а потом неделю боялась смотреть в сторону Власовой.

Как-то, все вспоминалось Анне Павловне, привезли им несколько коробок американской одежды, полученной по ленд-лизу, которую отец достал, чтобы раздать окружающим его вконец обносившимся, обнищавшим людям. Проклятая война еще гремела, но уже где-то там, далеко от дома.

Анна Павловна, еще совсем маленькая, носившаяся вместе с братом по улице, в одних сатиновых трусах, с восторгом сознавая, что незнакомые принимают их за двух мальчишек, уже тогда своим все-таки женским существом поняла, что американцы прислали дрянь. Какие-то кургузые грубошерстные мужские костюмы противного темно-грязного цвета, терракотовые, еще не ношенными уродливо растянутые свитера, грубые ботинки.

Она не знала роскоши, жизнь семьи была простой и здоровой, но присутствовало в ней какое-то чувство, которое тогда ей подсказало, что все эти американские шмотки безобразны, что наготу они прикроют, но согреют ли? Потому что мама помяла в руках свитер и вздохнула:

— Бумажные.

— Дерьмо, — согласился отец и нахмурился: — Как нищим сунули.

Это сейчас он улыбался со стены, улыбался легко и весело. Но вот так, все время улыбаясь, жизнь не пройти…

И Анна Павловна вздохнула.

Мать села на диван и тоже легко вздохнула — два раза.

— Вот и не любила я ее, а все равно жалко. Все-таки последняя папина близкая.

— Пожила, — непримиримо сказала Анна Павловна. — Как чума какая по жизни прошлась.

— Не скажи, ее ведь тоже ой как потрепало. Судьба наказала.

— Наказала, да не ее, а детей.

— Так через них и мать.

— И будут нести наказание за грехи отцов своих до четвертого колена. Это, значит, правнуков и праправнуков Вариных жизнь огреет оглоблей по голове, они: «За что?» Им: «Это за Варварины грехи вам». Они: «А кто это такая? Знать не знаем». Несправедливо.

— Было в ней и хорошее.

— Уточни.

— Гадала отменно. Я как-то паспорт свой потеряла.

Сунула куда-то и найти не могу. Я туда-сюда — нету. Варя тут случилась. «Постой, — говорит, — сейчас карты пораскину — найдем». Расселась, карты набросала, разложила, откуда-то изнутри колоды повытягивала — смотрит. «Здесь, — говорит, — в этой части комнаты, не ищи, переходи вот сюда». Опять картами пошмыгала — «Левее переходи». Снова их поперекладывала, пальцем на нижний ящик комода показала: «Смотри здесь». Я туда забралась — лежит. А это уж совсем не его место, я бы в комоде сроду смотреть не стала. Вот видишь?

— Что видишь? В характеристику такого не запишешь: «Пользуется уважением в коллективе, дисциплинированна, зарекомендовала себя отличной гадалкой».

По коридору прошелестели шаги, и в дверях явилась мамина соседка, низенькая, жирненькая, крашеная под вороново крыло. С кроссвордом в руках.

— У вас дверь не закрыта, — вместо «здравствуйте» сказала она. — Где гадалка, что гадалка? Пусть мне погадают.

— Что за нужда такая? — спросила Анна Павловна. — Не может быть, чтобы у вас было что-то не в порядке.

Толстуха пожала плечами, дескать, что за глупости, ясное дело, что все не в порядке.

— Или король какой трефовый объявился? — занудничала Анна Павловна — она не любила крашеную брюнетку.

— Это тебе бы все мужей менять, — блинная мордочка толстухи засочилась ехидством.

— Можно подумать, что ваш Нахимов вас девкой взял, — нахамила Анна Павловна. Брюнетка и вправду была трижды замужем.

— Это мы о Пашиной сестре, о Варваре вспоминаем, — сказала мама.

— А-а, — пропела соседка, и Анне Павловне стало ясно, что она в курсе дела. — Так я пойду тогда, вам, наверное, дела обсудить надо?

— Вы не мешаете.

— Мама, мне с тобой один серьезный вопрос решить надо, — сказала Анна Павловна и выразительно посмотрела на брюнетку. Та поняла и встала:

— Я все-таки пойду. Беркут — это орел или сокол? — спросила напоследок, клюнув носом в свой кроссворд.

— Беркут — это кобчик, — отрезала мудрая Анна Павловна.

Мама пошла проводить, вернувшись, цыкнула на Анну Павловну:

— Как ты разговариваешь с человеком?

— А ну ее. В кои-то веки к тебе выбралась, а она тут сидеть будет.