Старые истории - Нина Буденная

Старые истории

От автора

В 1961 году, закончив факультет журналистики МГУ, я пришла работать в только что организованное агентство печати «Новости». Однажды мне поручили заказать статью к семидесятипятилетию замечательного художника Владимира Михайловича Конашевича и как возможную кандидатуру автора статьи назвали Маршака.

Выбор этот не был удивительным: Конашевич проиллюстрировал множество книг Самуила Яковлевича, его великолепные рисунки, так же, как и стихи Маршака, были постоянными спутниками нашего детства. Руку этого художника не спутаешь ни с какой другой.

Но вот незадача: у меня к тому времени уже был опыт общения с известными людьми, опыт печальный: как правило, они крайне неохотно соглашались выступить в АПН — эта организация была тогда мало кому известна.

Поэтому немедленное и охотное согласие Маршака написать статью к юбилею Конашевича на некоторый период жизни окрылило меня. И за готовой статьей я, конечно, поехала сама: не хотела упустить случая посмотреть на живого Маршака.

Статья статьей, но сколько же интересного, занимательного, полезного он мне рассказал! О людях, с которыми встречался, о времени сегодняшнем и вчерашнем. Какие-то точно увиденные эпизоды, случаи из жизни. «Приду домой, — думаю, — запишу». А пришла домой и — не записала. Так показалось: ведь все это он рассказывает каждый день своим близким, людям, насколько я знаю, пишущим. Поэтому воспоминания его наверняка давно записаны, зафиксированы, чего же мне вмешиваться?

И вот во время нашего увлекательнейшего разговора (говорил Маршак, я только слушала) он вдруг и предлагает:

— Ведь ваш отец знает столько интересного, рассказывает что-то, наверное. Почему бы вам не написать книгу «Рассказы моего отца»?

Щедрый человек, он, видно, думал, что это каждому доступно — сесть и написать книгу. Здесь хочется нескромно добавить: хорошо, что он напал на меня. Но я ведь тогда, как уже говорила, была начинающей журналисткой, без всякого опыта работы, писать только еще пробовала, какой уж тут разговор о книге. Но головой я покивала, согласилась, что книга такая должна быть. И идея эта осталась во мне жить. Тем более что отец действительно был великолепный рассказчик. Говорил он живо, ярко, образы умел строить двумя штрихами, приметливости его можно было позавидовать.

Такое не воспроизведешь на бумаге. Как вообще передать живую, сочную человеческую речь?

Известно всем: кажется, что, чем обладаешь, что постоянно в пределах доступности, — с тобой навечно. Рассказы отца были с нами — мамой и двумя моими братьями — всегда. Он повторял их множество раз — по требованию друзей. Содержание всем давно было известно, важен был сам рассказ, его самобытность. И думалось, их не надо записывать, они и так помнятся.

Отец умер, и рассказов не стало. А они не записаны, они только в нас, его самых близких. Вот тут-то я и схватилась за перо. Пока помню, пока не забыла. Как водится, что имеем, не храним…

Не уверена, что мне полностью удалось передать манеру рассказа отца — уж слишком она была личностной, только его — и ничья больше. Может быть, в этих рассказах больше меня самой, но все-таки я его дочь, его частица, и все во мне — от него.

Знающие люди говорили, что я выбрала очень сложный способ передачи материала — от собственного лица героя. Мне так не кажется: эта форма представляется мне простой и логичной. Я шла от рассказов моего отца. Как получилось — не мне судить.

И еще. В этих рассказах нет ни слова выдумки. Даже маленькие детали, мелкие эпизоды — все было на самом деле. Может быть, не точно в то время, о котором пишу, может быть, раньше, может быть, чуть позже, но все было. Я, наверное, слишком щедро рассыпала эти факты, которых для умелого человека хватило бы на несколько произведений, но позволяю себе считать: каждую вещь надо писать как свою последнюю.

Все, мною сказанное, совершенно не относится к повести. Она — вымысел. Если даже у кого-нибудь возникнет искушение провести параллели между реально существующими людьми и персонажами повести, то это будет глубоким заблуждением. Повесть — плод моей литературной фантазии, основанный на знании определенного жизненного материала. Хотя я не стану отрицать, что внутренняя связь между рассказами отца и настроением повести, безусловно, есть. Их связывает и единственный реальный персонаж, которого, в дань уважения и памяти, я вывела в повести под его настоящим именем, — конь отца. Все написанное о нем — чистая правда.

И теперь вдруг вспомнилось. То, что рассказывал мне, девчонке, Маршак, я ведь так нигде и не прочла. Что имеем — не храним.

I

РАССКАЗЫ МОЕГО ОТЦА

Накануне

Этого проклятого жеребца Испанца приходилось чистить отдельно от других лошадей. Мы его или одного привязывали к коновязи, или, когда выводили других эскадронных коней, прикручивали за недоуздок цепью к столбу, который специально врыли поодаль. Да еще жерди с двух сторон протянули, чтобы он и шага лишнего не мог ступить. Так он все равно столб почти начисто зубами снес, пришлось куском жести обить. Злющий был, норовистый, по-нашему, по-кавалерийски, — людоед. Никак мы его обратать не могли, многие ходили с его отметками — кому палец изувечил, кого, как щипцами, за спину укусил, кого за живот от земли оторвал, кого копытом огрел. А Паше Терехину — так просто ухо отъел. Ясно, что хозяина постоянного у этого людоеда, черта окаянного, не было, и пытались мы его подсовывать новеньким. Однако Испанец быстро свой норов оказывал.

В тот раз его чистили трое драгун разом, чтобы быстрее отделаться. А другие ребята из моего эскадрона рядом в тени притулились, кто где. Отдыхали и разговаривали.

Испанец ножищами мощными топочет, шею колесом гнет, косит сумасшедшим глазом, чистить себя мешает.

— Ванька, да вмажь ты этому чертяке по брюху в дыхало! — орет Терехин, не простивший жеребцу увечья.

— Эй, сзади не подходи, — кричу я. — Осторожней!

— С голоду еще не так озлишься, — заметил кто-то. — На соломе только спать хорошо. А с недельку ее похрупаешь — осатанеешь.

Коснулись наболевшего, и началось. Война уже шла, 1914 год. А кормили нас тогда отвратительно, солдаты попросту голодали. В то время существовала такая система содержания войск, что отпущенными на питание солдат и лошадей средствами офицеры распоряжались самовластно. Ну, они туда лапу и запускали. Пьянствовали, в карты играли. Это приняло фантастические масштабы. При таком разложении, вопиющей распущенности командного состава воевать и думать о победе было попросту смешно.

Наш полк, 18-й Северский драгунский имени короля датского Христиана IX, был расквартирован тогда в немецкой колонии Александрдорф. Под Тифлисом. Нас готовили для отправки на турецкий фронт. Мы этой отправки ожидали больше месяца, и наши отцы-командиры, как могли, скрашивали свое свободное время, которого у них было предостаточно. Организовывали свой досуг, как могли. За наш счет. Дело до того дошло, что солдат вообще перестали кормить, да и лошадям фуража не выдавали.

Лошади, естественно, ржут, еды требуют. Солдаты ропщут, возмущаются. Были мы ребята молодые, обычным-то пайком не наедались, а здесь хоть лошадей режь — и ешь.

Я тогда был взводным унтер-офицером 5-го эскадрона. А вахмистром был у нас Бондаренко, неплохой мужик. Однажды он при мне обратился к ротмистру Крым-Шамхалову-Соколову с просьбой отпустить деньги на питание. Так тот выругался последними словами, швырнул на землю три рубля и говорит:

— На, купи им телегу дров, пусть грызут.

За людей, выходит дело, не считали, думали, что мы настолько серы, что даже оскорблений не понимаем. И очень даже напрасно так думали. Люди кровно обижались, другое дело, что не могли мы тогда своего возмущения открыто выразить. Но между собой, однако, в выражениях не стеснялись.

…Уже и упирающегося Испанца увели в денник, а страсти все бушевали.

— Как кормить — так это кого другого. А шашкой махать, кровушку свою в землю лить это, значит, я должен, — скандалил кто-то из ребят.

— Кулаком в морду — за этим долго ходить не приходится. Из «скотин» не вылазишь, — ворчал пожилой Баулин. — Я всю японскую прошел, меня три пули насквозь проткнули, я за родину страдалец, а выше «быдла» не поднялся.

Сидел я на корточках, подперев спиною стенку конюшни, и смотрел на распалившихся драгун. По всем армейским порядкам унтер-офицер должен их осадить и разговоров такого рода не допускать. Да только согласен я с ними был по всем пунктам, самому высказаться, отвести душу хотелось. Но люди в эскадроне разные, языком чесать с умом надо, а своих я еще не проверил. Однако высказываться им не мешал. Тут драгуны мои ко мне обратились. Когда да когда начнут кормить, сколько еще можно находиться на самообслуживании, говорят. В конце концов где-нибудь их изловят в момент незаконного добывания пищи, да и вообще все это безобразие. Они требуют человеческого отношения.