Мои знакомые - Александр Семенович Буртынский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я с любопытством следил за ходом его замысловатых рассуждений, обретавших железную логику, подсказанную жизнью… Иваныч надолго умолк, подперев кулаком щеку, думал. Потом, словно бы решившись, произнес с усмешкой:
— Мне жизнь нелегко далась… Не знаю, как ты, а я невезучим был, честное слово. Ну посуди — рвался на фронт, а меня в колхоз послали: куда тебе, крохе, воевать? А я впрямь был невелик да худ, этакая щепка… Ладно, думаю, пойду в трактористы, а с трактора — на танк, это уж наверняка: военкомат тоже не дурак, пошлет, куда денется. А меня вместо трактора — в мастерскую, на ремонт. Полгода на совесть потел, добился, уважили — дали трактор. Ладно. Стал работать на пару со сменщиком, славная такая тетка, а в технике не тянула. Что-то у нее с магнето стряслось, вызвала меня из дому — помоги. У меня как раз повестка из военкомата. Ладно, думаю, помогу напоследок, память оставлю. Стал заводить, ручка сорвалась и хвать по кисти — кость наружу, открытый перелом. И вот вместо танка — больничная койка. Господи, думаю, там люди воюют, а я на койке нежусь. И сколько мне лежать — месяц, год? Наконец срослось. Вернулся домой, рот до ушей, по пути в военкомате отметился. А брат Валька с подковыркой и говорит:
— Чего радуешься, с такой рукой все одно не танкист.
— Ну и что, пойду в летное.
— А в летное, — говорит, — тем более.
— А я перелом скрою.
— Не скроешь, там все увидят, они, брат, в очках… Вот разве что к пушке приставят, самой махонькой.
Разозлился я, оттрепал его, а на душе гадко, хоть помирай. Тут из госпиталей стали появляться погодки — с орденами. А я все в штатских штанах, токарю на заводе. Завидно дураку, а про тех, что погибли, и мыслей нет. Но уж лучше сдохнуть, чем вот так ходить на глазах у земляков, будто порченый. И вроде бы на тебя уже глядят как-то не так. Одна старушка соседская, та сдуру приободрила.
— Повезло, — говорит, — тебе, Коля. Живой, здоровый, может, и вовсе не возьмут, семья большая, ты кормилец, таких, бают, не берут.
И действительно, нет повестки, хоть волком вой. Написал заявление, одно, второе, мать подписалась, мол, согласна, чтоб меня скорей взяли, невмоготу ей смотреть на мою тоску. И правда, вызвали в военкомат, комиссар посмотрел на меня и давай отчитывать:
— Мы тут и так в бумагах зарылись, а ты добавляешь. Думаешь, ты один такой патриот, а другие мышки в норушке. Сиди, жди, надо будет — вызовем.
Я говорю:
— Большое спасибо, мне куда-нибудь, хоть в пехоту.
— А пехота, по-твоему, что — негодящий род войск? Видали, какой барин нашелся. Я сам пехотинец!
— Так я же с металлом знаком, с техникой. — И все. Больше слова не вымолвлю, только слезы в глазах. Ведь не хотел обидеть. Только ведь я тракторист, от меня при моих знаниях сколько пользы. Да разве объяснишь. Молчу, носом шмыгаю.
А он обернулся к помощнику, пожилой такой дядя во френче, писарь, что ли, и коротко так приказал, как отрезал:
— Запиши-ка этого металлиста в железнодорожные войска. В самый раз, и заявка есть.
Вот так. И послали под Тулу вкалывать. Ну, мне не впервой, нравится не нравится, а служба есть служба. Так уж был воспитан, поставят — работаю на совесть. А работать пришлось так, что, наверное, воевать и то легче. Правда, рота была дружная…
Вдруг спохватился, что-то вспомнив, порылся в папке с вырезками из газет, где были очерки о родном заводе и о нем, токаре-умельце, достал письмо из конверта и подал мне.
— Вот почитай. Дружок меня отыскал, через много лет. При свете лампы, вокруг которой вилась мошкара, я прочел листок, исписанный ровным, старательным почерком.
«Дорогой Коля!
Пишет тебе твой старый друг Лешка Шестов… Работаю инженером в Госснабе, а до этого все годы был слесарем-наладчиком на ткацкой фабрике… А ты, значит, связал свою судьбу с родным Коломенским! Это здорово, Коля. Эх, Коля, это ж надо — сколько лет не виделись, больше тридцати пяти с полковой школы, впору заново знакомиться! Но у меня такое чувство, будто мы не расставались. Вот прочел в газете, что стал ты Героем Труда, и почему-то первое, что вспомнил, — сенокос в подшефном колхозе в те военные дни и как ты учил меня отбивать косу и налаживать ее поотложе, чтобы поболе травы захватить, быстрее кончить, — и по малину. Уже и тогда у тебя была рабочая хватка, трудолюбие, неутомимость…»
Взяв у меня письмо, он аккуратно вложил его в конверт, видно, берег, как дорогое свидетельство армейской дружбы, ушедшей юности. Даже взгляд затуманился, вспоминающе уходя в прошлое.
— Мастера были мы великие. Надо было и рельсы быстро восстановить и разрушить, если потребуется. Темп бешеный, солнце жарит, рубаха от соли как фанера. А немцы на бреющем нет-нет и пойдут бомбить, да еще с пулеметным дождичком, прямо по головам. Бежать некуда, кругом степь, да и некогда. Пока убежишь да вернешься, полчаса долой, а командир торопит — эшелоны один за другим: на Восток техника в ремонт, на Запад техника в бой. Вагоны с солдатами — фронт пополнения требует, и от нас зависит все обеспечение, от железной дороги. Это мы хорошо понимали. Сам агитатором был, а мне ребята говорят — сократи время на агитацию, сами грамотные, давай к шпалам.
А тяжелые крестовины, шпалы на себе тащи, да уложи, да закрепи. И опять же времени в обрез… А рельсы обрезать? Пилой, ножовкой — сто потов сойдет, самая тяжесть.
Ладно, говорю, сокращу. У меня уже тогда мыслишка была, я же мастер по металлу. Вспомнил, как когда-то с отцом кумекали. Правда, с железом, а тут сталь. Тем более должно получиться — ломкая штука. Взял кусок рельса, на нужной отметке с одной стороны — насечку, по другой кувалдой — чок, и как ножом — ровный срез. Показал командиру, создали звено на заготовке, веришь, втрое быстрей пошло, даже сам удивился. Меня тогда командиром отделения поставили, потом помкомвзвода, в общем, в рост пошел…
Ну, расти-то расту. Война на Запад движется, и мы за ней, и уже к бомбежкам привыкли: чуть что, врассыпную по овражкам. Он еще не скрылся, а мы снова на путях. Но именно в ту пору стал подумывать о будущем. Не век же войне быть, а мне сваи заколачивать. И все чаще мысли о заводе.
