Мельница - Карл Гьеллеруп

— Помнишь, я сказал тебе однажды, чтобы ты не задирала нос и не строила из себя недотрогу, ты пока еще не мельничиха. А ты улыбнулась — как ты иногда умеешь, своей хитрой улыбочкой, и ответила: в том-то и дело.

Лиза лукаво улыбнулась и сейчас.

— Тебе нельзя говорить ничего толкового. Ты слишком хорошо все запоминаешь.

— Об этом надо было думать раньше. Но ты говорила мне и многое другое, очень толковое, о том, что будет, когда ты, наконец, станешь мельничихой.

— Заткнись же наконец!

— Например, ты говорила…

— Нет, нет! я не хочу слушать! — И она зажала уши руками.

— Ты сказала: нам будет так хорошо вместе — нам вдвоем.

— Нет, негодяй, грязное животное!.. А теперь опусти меня на пол, ты же не понесешь меня вниз по лестнице…

— А почему бы нет?

— Отпусти! Слышишь? А то я по-настоящему рассержусь.

— А, так, значит, до сих пор ты сердилась не по-настоящему?

— Чепуха!.. Слышишь, что тебе говорят?

Он поставил ее на пол по другую сторону от тормозной балки, не преминув взять плату в виде парочки смачных поцелуев.

— Ну ладно, пошли вниз, — сказала Лиза.

Она совсем забыла, что собиралась побывать на самом верху и посмотреть, как поворачивается шатер. Йорген-то помнил, однако не имел ни малейшего желания покидать ее.

Йорген спустился на несколько ступенек по лестнице, но тут Лиза вскрикнула, и он обернулся. Оказалось, что ее платье зацепилось за сучок тормозной балки.

— Чертово бревно! — пробормотала она.

В ее движении, когда она нагнулась отцепить платье, было что-то неопределимое словами, отчего Йорген, до сих пор лишь слегка хмельной, вдруг почувствовал себя пьяным до бесчувствия. Он взбежал обратно по лестнице, оба бросились на верхнюю ступеньку, — Йорген так ударился о тормозную балку, что у него потемнело в глазах, но продолжал крепко обнимать Лизу. Она отталкивала его вытянутыми руками и смотрела на него диким и боязливым взглядом.

А потом с жадностью притянула его к себе.

III

Когда мельник у Нёрре-Киркебю повернул к лесу, он посмотрел на часы. Было около трех.

Он-то думал, что в это время будет находиться совсем в другом месте, например, у Хасселагерской мельницы, откуда впервые глазу открывается городок, вытянувшийся вдоль пролива — красные крыши, остроконечный шпиль церковной башни, — и откуда лошадка бодрой рысью под уклон быстро довезет его до близкой цели.

Вместо этого он ехал к лесничему.

До того он успел побывать в пасторской усадьбе. Он ехал туда с неспокойной душой. Знал, что пастор будет очень удивлен этой скоропалительной женитьбой, против всяких приличий чуть ли не сразу после смерти его первой жены. Нет сомнения, что его преподобие будет лезть к нему в душу с неприятными вопросами, настоятельно уговаривать не торопиться и уж во всяком случае сначала посоветоваться с родней. Как страшил его этот разговор! Он с удовольствием заплатил бы пастору вдвое, если бы тот сухо и по-деловому принял его сообщение и они обговорили бы самое необходимое. И поэтому для него было истинным облегчением, что служителя Божия не оказалось дома. Разумеется, неприятный разговор всего лишь отодвигался — но мельник и за это был благодарен. Он заплатил пасторской дочери свою десятину и покатил дальше к городу.

В доброй миле от пасторской усадьбы он как обычно остановился передохнуть на одной придорожной мельнице, где был также трактир. Лошадке задали корму на конюшне, а он в это время тоже перекусил и поболтал со старым знакомым, мельником-трактирщиком, который за компанию пропустил рюмочку-другую вместе с ним. Когда хозяин услышал, что его гость направляется в город поговорить с его добрым приятелем зерноторговцем Мадсеном, он сообщил, что тот как раз уехал по делам на остров Богё, но непременно вернется завтра вечером.

Таким образом, самое разумное было отложить поездку до понедельника. Мельник направился домой. Но в какой-нибудь полумиле была развилка, и направо — дорога, которая вела сначала к проливу, а потом, как он знал, поворачивала на север и приводила к южному краю далеко раскинувшегося леса; и тут он решил сделать этот довольно большой крюк и в последнюю минуту повернул кобылку, хотя ей совсем не хотелось откладывать возвращение домой.

Кобылка могла бы утешаться тем, что мельница была не намного ближе, чем дом лесничего; но, несомненно, по просекам ехать гораздо труднее, чем по наезженной большой дороге.

А о том, что их промежуточной целью был дом лесничего, шведская лошадка догадалась сразу; и догадка превратилась в уверенность, когда на другой развилке мельник вместо того, чтобы двигаться по направлению к Нёрре-Киркебю, повернул в лес. Кобылка больше не сопротивлялась и побежала немного живее. Она разбиралась в топографии этих мест, потому что год назад проделала с мельником тот же самый путь; тогда она не так резво бежала по лесным дорогам, потому что мельник был с женой, а та тоже что-то весила, хотя с хозяевами кобылки — Драконом и его матерью — их все равно было не сравнить.

Таким образом, мысли кобылки совпали с мыслями седока. Мельник сидел, убаюканный мягкой тряской, успокаивающим и навевающим размышления движением легкой, на рессорах, брички по деревенскому проселку. Он правил сам, но пренебрегал обязанностями кучера, опустив вожжи в одной руке, а другой бесцельно волоча по краю дороги кнут, который порой то сбивал стебель крапивы, то срезал голую головку одуванчика; мельник сидел, утонув в мягкой обивке, одетый в длинное теплое пальто, закутанный в полость и защищенный пристегнутым кожухом, подняв воротник пальто, закрывавший ему лицо, как шоры, из-под которых он, словно загипнотизированный, смотрел на круп упитанной желтой лошадки, по спине которой от гривы до хвоста тянулась темная полоса; он сидел и едва мог отличить настоящее от прошлого, так все было похоже. Тогда тоже день был ветреный. Ох, как задувало здесь, на дороге, совсем рядом с серым проливом, который виднелся за плоскими полями! Ветер выгибал дугой вожжи, иногда он прихватывал и лошадиный хвост, отдувая его в сторону, а гриву закручивал маленьким вихрем. Сейчас было то же самое, и именно эта мелочь была тем волшебством, которое погрузило мельника в воспоминания, совсем не подходящие к цели его сегодняшнего визита, и иллюзия обрела над ним такую власть, что на минуту ему показалось, будто Кристина сидит радом. Но вместе с тем тогда все было иначе — ведь это было до того, как он узнал Лизу!

Лиза! Почему он не поспешил кратчайшим путем домой, к ней? Он уже почти раскаивался, что свернул с дороги на мельницу, которую он, если с усилием поворачивал голову налево и немного назад, еще мог видеть вдали.

Зачем, собственно, он едет в лесничество? Ну, хотя бы затем, что вот уже почти восемь дней там находится маленький Ханс. Отец хочет узнать, как чувствует себя ребенок, не надоедает ли он хозяевам и, может быть, они не против, чтобы мальчик пожил там еще немного. Ведь мельнику было бы крайне некстати, если бы паренька вдруг привезли домой лишь потому, что эти славные люди полагают, будто отец очень скучает по нем! Поездка в город в понедельник, которая того гляди затянется на несколько дней, была великолепным предлогом, чтобы оставить Ханса пожить в лесу, и чем дольше, тем лучше: мельник ожидал возвращения мальчика со страхом. Но еще больше, чем эта практическая причина, мельником руководила внезапная тоска — непреодолимое стремление увидеть дом лесничего и проститься со всеми воспоминаниями, связанными с ним. Ведь, как знать, может, он больше никогда не приедет сюда? А если и приедет, все будет совсем по-другому, и прежняя дружба не восстановится…

Итак, часа в три пополудни мельник свернул в лес, и мельница, которую прежде он мог видеть отовсюду, скрылась за деревьями. Путника окружали буки, не слишком высокие, но толстые. Все они были странно узловатые, и стволы и ветки были искривлены, — особенно ветки. На этих деревьях не рос мох, только серые лишайники на стороне, обращенной к суше; со стороны моря их кора была совсем голой и гладкой, отполированной до блеска, удивительного светло-серого цвета. Справа за этими деревьями блестел пролив — черные волны с белыми гребнями пены, которая на плоских отмелях собиралась в длинные кипящие полосы. С другой стороны дороги деревья, которые здесь постепенно становились выше, сливались в красновато-серую туманную массу. Только там, где среди враждебной толпы стойко держался одинокий дуб-великан, сверху золотилась желтая листва; а ниже листья были медно — красные — единственные живые краски, которые хоть как-то нарушали однообразную серость. Лес шумел — но не свежо и бодро, как в тот раз, когда в своем роскошном многоцветье встречал первые осенние бури, а мрачно и сердито, стегая воздух розгами веток. А вдали на побережье фыркали волны, словно шлепало губами чудовище с пеной у рта и бородой из водорослей, которое распласталось на брюхе и дразнило лес. Время от времени пролив начинал бурлить так неистово, что заглушал скрип колес и шипение рессор, и тогда увядшие листья тучами перелетали через придорожную канаву и шелестели, опускаясь на дорогу.