Мельница на Флоссе - Джордж Элиот

Этот почтенный владелец мельницы и солодильни, оставив Тома у нового учителя, возвращался домой с чувством глубокого удовлетворения. Да, в счастливую минуту ему пришло в голову посоветоваться с Райли насчет Тома. Мистер Стеллинг так внимательно смотрел на него, так непринужденно и деловито с ним беседовал, отвечал на каждую медленную, с трудом составленную фразу: «Понимаю, уважаемый, понимаю», «Разумеется, разумеется», «Вы хотите, чтобы ваш сын вышел в люди», — что мистер Талливер пришел в восторг от священника, познания которого столь отвечают требованиям обыденной жизни. Пожалуй, после советника Уайлда, которого он слышал на последней судебной сессии, мистер Стеллинг — самый умный человек из всех, с кем ему доводилось встречаться; он даже похож на Уайлда: точно так же засовывает большие пальцы в проймы жилета. Мистер Талливер был отнюдь не первый, кто принимал апломб за ум; прихожане считали мистера Стеллинга человеком умным, и даже очень умным, и только его духовные собратья ставили его не слишком высоко. Он рассказал мистеру Талливеру несколько историй о жульничествах и поджогах, спросил его совета насчет откорма свиней и так толково, совсем как мирянин, рассуждал об этом предмете, что мельник решил — вот это мне и нужно. Он не сомневался, что превосходный джентльмен сведущ во всех науках и ему в точности известно, чему обучать Тома, чтобы тот мог потягаться с законниками… Сам бедный мистер Талливер и понятия о том не имел — вот он и пришел к такому далекому от истины выводу. Вряд ли справедливо будет смеяться над ним; ведь я знаю случаи, когда гораздо более осведомленные люди, чем наш мистер Талливер, делали выводы не менее далекие от истины и ничуть не более мудрые.

Миссис Талливер, в свою очередь, увидев, что миссис Стеллинг, хотя и молода и ждет еще только второго ребенка, так же, как сама миссис Талливер, мучается из-за дурного характера и поведения няньки и что взгляды этой дамы на способ сушки белья и аппетит растущих мальчиков полностью совпадают с ее собственными, выразила по пути домой полное удовлетворение по поводу того, что они оставляют Тома в доме у женщины, которая, несмотря на свою молодость, выглядит такой разумной и заботливой и так скромно спрашивает совета.

— А они, видать, в достатке живут, — сказала миссис Талливер, — все в доме так красиво, глаз не отведешь, и муар, что на ней, тоже, поди, недешево обошелся. Сестрица Пуллет шила себе платье вроде этого.

— Да, — отозвался мистер Талливер, — у него, надо полагать, водятся денежки и кроме тех, что он получает с прихода. Верно, ее отец дает им какую малость. А теперь вот прибавится еще сотня фунтов за Тома, и без особых хлопот; он говорит — у него природные способности к обучению. Вот, право, удивительно, — добавил мистер Талливер, склонив голову набок, и задумчиво пощекотал лошадь кнутом.

Возможно, именно потому, что педагогическими способностями наградила мистера Стеллинга сама природа, он принялся учить Тома, не принимая в соображение конкретных обстоятельств, с тем постоянством методов, которое отличает животных — как считается, непосредственных ее учеников. Симпатичный бобер мистера Бродерипа,[29] Бинни, как рассказывает этот превосходный натуралист, так же деловито занимался постройкой плотины на четвертом этаже лондонского дома, как если бы закладывал фундамент жилища где-нибудь на реке или озере Верхней Канады. Назначением Бинни было строить: отсутствием воды и невозможностью обзавестись потомством он пренебрегал, как не зависящей от него случайностью. С тем же безошибочным инстинктом мистер Стеллинг принялся вдалбливать в Тома Талливера грамматику латинского языка и геометрию, которые считал единственным базисом солидного образования; все остальные способы обучения были чистым шарлатанством и не могли сделать из человека ничего, кроме дилетанта-всезнайки. Утвердившись на этом прочном базисе, можно было лишь с улыбкой сожаления посматривать на людей, получивших беспорядочное образование и щеголяющих разносторонними либо узко специальными сведениями: все это неплохо, но вряд ли они способны здраво судить о жизни. Придерживаясь такого взгляда, мистер Стеллинг, не в пример иным наставникам, нимало не заботился о том, достаточно ли велика его, Стеллинга, эрудиция и точны ли имеющиеся у него познания, а уж что касается Эвклида, трудно было найти менее пристрастное суждение. Мистер Стеллинг ни к пасторским своим, ни к учительским обязанностям отнюдь не относился с особым энтузиазмом, но, с другой стороны, и не думал, что все на свете вздор. Он считал, что религия — это превосходная штука, и Аристотель — великий авторитет, и церковные епархии и доходы с них — полезные установления, и Великобритании свыше предопределено быть оплотом протестантизма, и в горе надо возлагать упования на бога: он верил всему этому, как хозяин гостиницы в Швейцарии верит в красоту окружающего ландшафта и в то, какое удовольствие получают от этого ландшафта путешественники с артистическими наклонностями. Точно так же и мистер Стеллинг верил в свой метод преподавания; он не сомневался, что обучает младшего Талливера как нельзя лучше. Конечно, когда мельник туманно и неуверенно стал толковать ему о «чертении» и «арихметике», мистер Стеллинг поспешил уверить его, что вполне его понимает; но разве мог этот добрый мистер Талливер иметь разумное суждение о таких материях? Мистер Стеллинг видел свой долг в том, чтобы учить мальчика единственно правильным способом. Да он и не знал никакого другого: мистер Стеллинг не забивал себе голову ненужными сведениями.

Очень скоро мистер Стеллинг стал считать Тома на редкость глупым парнем: правда, ему удалось с тяжким трудом вдолбить Тому в голову парадигмы различных склонений, Но такая абстракция, как связь между падежами и окончаниями слов, никак не умещалась у мальчика в мозгу, и он был совершенно неспособен отличить отдельно взятый родительный от винительного. Мистер Стеллинг не представлял себе, что человек может быть так туп от природы; он заподозрил упрямство или по меньшей мере равнодушие и строго отчитал Тома за недостаток должного усердия. «Вы не испытываете интереса к тому, что делаете, сэр», — неоднократно говорил мистер Стеллинг, и упрек этот, увы, был совершенно справедлив. Для Тома не представляло никакого труда отличить пойнтера от сеттера: стоило только раз показать, в чем между ними разница, и его органы чувств служили ему вполне исправно. Я думаю, они были ничуть не хуже, чем у преподобного мистера Стеллинга: Том мог не глядя сказать, сколько лошадей скачет у него за спиной, и не промахнувшись кинуть камень на самую середину ручья, знал с точностью до дюйма, сколько раз его палка ляжет в ширину площадки для игр и мог без линейки нарисовать на грифельной доске абсолютно правильный квадрат. Но мистер Стеллинг невысоко ставил такие таланты; он замечал только, что Тому не под силу абстракции, воплощенные на страницах страшной латинской грамматики, и что он впадает в состояние, близкое к идиотизму, когда его просят доказать равенство двух данных треугольников, хотя он прекрасно видит, что они действительно равны. Из этого мистер Стеллинг вывел следующее заключение: раз ум Тома не воспринимает морфологии и доказательств теорем, его следует тем более усердно пахать и боронить этими патентованными орудиями. Классические языки и геометрия так возделывают мозг, что он затем готов к приятию любого посева, — было любимой метафорой преподобного джентльмена. Я ничего не имею против теории мистера Стеллинга: если всех непременно нужно воспитывать по одной методе, его метода кажется мне не хуже других. Я знаю только, что она оказалась совершенно непригодной для Тома Талливера, словно его усиленно потчевали сыром в качестве лекарства от желудочного заболевания, при котором сыр безусловно вреден. Прямо удивительно, к каким разным результатам можно прийти, заменив одну метафору другой. Назовите вы мозг интеллектуальным желудком — и остроумное сравнение классических языков и геометрии с плугом и бороной, по-видимому, ничего не даст. Но, с другой стороны, кто-нибудь еще пойдет по стопам признанных авторитетов и сравнит ум с чистым листом бумаги или зеркалом, и тогда наше знакомство с процессом пищеварения окажется ни к чему. Я не спорю, весьма метко было назвать верблюда кораблем пустыни, но вряд ли это сравнение особенно поможет при объездке этих полезных животных. О Аристотель! Если бы тебе повезло и ты был бы не великим старцем, а «современнейшим из современников», — ты, я думаю, не только превозносил бы метафору, как признак высокого интеллекта, но и сокрушался бы, что интеллект этот так редко выражается в чем-нибудь ином и суть вещей можно раскрыть лишь в сравнении.

Том Талливер, вообще не отличавшийся красноречием, не применял метафор, чтобы выразить свои взгляды на латынь: он никогда не называл ее орудием пытки и лишь к средине следующего полугодия, когда они взялись за «Delectus»,[30] дошел до таких высот, что сказал о книге: «скучища» и «дурацкая чепуха». А пока он так же мало мог представить себе, почему и зачем он должен мучиться над латинскими склонениями и спряжениями, как невинной землеройке не понять, зачем зажимают ее в расщепленном стволе ясеня, желая избавить скот от хромоты. Я согласен, что в нынешний просвещенный век кажется почти невероятным, чтобы мальчик двенадцати лет, не принадлежащий в строгом смысле слова к. «массам», которые, как теперь считают, монополизировали право на невежество, не имел представления о том, откуда появилась на белый свет такая штука, как латынь; однако так именно обстояло дело с Томом. Понадобилось бы много времени, чтобы объяснить ему, что когда-то существовал народ, который покупал и продавал быков и овец и вел свои каждодневные дела, пользуясь этим языком, и еще больше времени, чтобы заставить его понять, почему он должен учить этот язык, раз тот потерял всякую связь с жизнью. О римлянах Том знал еще из школы мистера Джейкобза, что о них упоминается в Новом завете — данные правильные, но далеко не исчерпывающие, — а мистер Стеллинг был не из тех, кто станет ослаблять и изнеживать ум своего питомца, прибегая к упрощениям и объяснениям, или понижать укрепляющее действие морфологии, перемежая ее поверхностными и не идущими к делу сведениями вроде тех, что даются девочкам.