Увиденное и услышанное - Элизабет Брандейдж
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Разумеется, Бог.
– Да, – допустил Джордж. – Бог. Он писал не опыт, – пояснил Джордж, – но сущность опыта. Нюансы. Откровение, каким оно бывает в конкретный миг, в конкретный вечер. Обычные природные катаклизмы – надвигающаяся буря, бьющий в окно ветер, рассвет – принимают поэтические масштабы. Ты смотришь на его картины – а они тебя затягивают. С неизбежностью возникает эмоциональная реакция. Вот почему Иннесс гениален.
– В самом деле, – сказал ДеБирс, явно довольный страстной речью Джорджа. – Сущность опыта – именно так. – Он задумчиво достал пачку табака, отщипнул немного, набил трубку и зажег, надувая щеки, словно тромбонист, выдыхая густое облако дыма. – Он жил в Монклере, – сказал ДеБирс. – Я вырос в соседнем городке, в Ист-Оранже. Конечно, в мое время за домом была парковка, а у него были поля и каменная изгородь. Я жил на улице с блокированной застройкой[43]. Блокированная застройка Ист-Оранжа, – сказал он, словно озвучивая важную новую тему. – Они были цвета мороженого: фисташковые, кофейные, шоколадные. – Он снова покачал головой. – Мама грела баночный суп – и я не забуду вкус этого супа, волокнистую текстуру, и когда я думаю об этом, то всегда вижу, как она стоит, в переднике, сложенная как бревно, сигареты, пирог фирмы «Энтенманнс», который, как она уверяла, приготовлен буквально из ничего, диван в полиэтилене. – Он задумался. – Этот суп, в нем сама суть моего детства. Неудивительно, что я обожаю Уорхола.
Джордж улыбнулся, но не смог вспомнить ничего из собственного детства. Честно говоря, сама суть детства ускользнула от него. В голову пришло слово «утрата», хотя вроде ничего страшного не произошло. Он помнил лишь страх и неуверенность. Родители были необщительны и редко что-нибудь ему рассказывали. В результате, не имея братьев и сестер, он чувствовал себя одиноким. Даже нежеланным. Он помнил закрытую дверь и голоса за ней. А часто, когда он входил, прерывая их разговор, они смотрели на него, как на чужака, смотрели так, будто грозно вопрошали, что он тут делает.
– А вы, Джордж?
– Простите, что?
– В чем ваша суть?
Джордж улыбнулся.
– Если бы я только знал.
– Ну, теперь вы на территории Иннесса и, несомненно, выясните. – Старший коллега посмотрел на него со значением, потом встал. Инаугурация свершилась.
Цокая каблуками по блестящему полу, Эдит Ходж проводила его в кабинет, в самом конце коридора с большими окнами, держась чуть впереди него, и ее бедра в чулках шуршали, почти как мел по доске. Она держала на запястье связку ключей, словно тюремщик. Из кабинета открывался вид на двор, на столе стояла IBM Selectric[44] и небольшая медная лампа с зеленым абажуром – вполне неплохо. По ее просьбе он извлек из портфеля программу курса и протянул ей. Она фыркнула, как ему показалось, с важным видом, глядя на него безо всякого интереса, на всякий случай проверяя его скромный статус в факультетской иерархии.
– Этого достаточно, – сказала она и удалилась.
Он посидел немного, глядя на деревья во дворе, привыкая к тому, что он уже десять лет вложил в карьеру, которая, по сути, еще только начиналась. И ему показалось в высшей степени ироничным, что сведенборгианец заинтересовался его диссертацией. Он не без неловкости вспоминал их дискуссию, и в конце концов оказалось, что встреча оставила двойственное ощущение: длинные паузы, то, как ДеБирс изображал великодушие, будто что-то знал про Джорджа, какую-то страшную правду, но из милости не озвучивал ее.
В городе держать машину в гараже в Гарлеме стоило как их нынешняя арендная плата, но ему нравился служащий с Ямайки, Руперт, который продавал ему травку. Он часто ходил к Руперту покурить. Кэтрин не знала. Жена Руперта, родом из Луизианы, говорила по-креольски, и понять ее было трудно.
В день предполагаемой защиты, обозначенный в календаре жены большим красным крестом, он отправился к Руперту домой. Кэтрин не знала, потому что он ей не сказал, что обсуждение отложили. Научный руководитель, Уоррен Шелби, объявил, что последняя версия его диссертации недостаточна. Джордж явно проигнорировал все замечания, особенно просьбу подробнее пояснить, как Сведенборг повлиял на художника своим убеждением, что мы живем в царстве духов, что есть связь между духовным и телесным уровнями существования и что Иннесс на самом деле открыл своей живописью – особыми цветами, соответствовавшими небесным характеристикам, таким как мудрость. Истина, любовь – любовь Божественную и глубочайшее значение жизни.
Джорджу было трудно принять, что Иннесс полагался на эти богословские представления, что Бог был его музой. И он отказался переписывать главу по указке Шелби, просто сунул рукопись в ящик и постарался забыть о ней.
ДеБирс, очевидно, был под впечатлением, что его диссертацию допустили к защите; Джордж не удосужился просветить его, да и кого бы то ни было еще. Разумеется, он намеревался получить докторскую степень до начала семестра. Он искренне на это надеялся, хотя пока что все только предстояло.
В тот вечер он не пошел домой. Он сидел с Рупертом, его женой и их красивой соседкой, с которой занимался любовью на диване, под ярким светом, льющимся в окно, а холодный дождь лупил по пожарной лестнице, проигрыватель едва слышно играл песню Лу Ролза[45]: «Ты не найдешь никогда… покуда живешь… того, кто полюбит тебя нежнее, чем я». Дождь разбудил его до зари. Женщина уже ушла. Прежде чем покинуть квартиру, он посмотрел на Руперта с женой, спящих в обнимку, и был поражен, что они по-настоящему любят друг друга.
Идя домой по пустым тротуарам, он насквозь промок. В темных витринах он видел идущего рядом с ним человека. Лишь остановившись, чтобы завязать шнурок, он понял, что это его собственное отражение.
Дома жена плакала у него на груди.
– Почему ты не позвонил? Я тут торчу, жду тебя ночь напролет. Я так не могу.
Он сказал, что отмечал с коллегами с факультета. Она поверила и пошла готовить ему завтрак.
Он соврал. Он врал ей все время, сам не зная зачем. Может, считал, что она этого заслуживает.
Их история была настолько ужасна и предсказуема, что он старался не думать об этом. Он пытался притвориться, что
