Девки - Николай Кочин

— Гражданочка, — сказала Парунька, — где деревенские ночуют?

— Надо полагать, в Доме крестьянина, — ответила она быстро, на ходу, не обертываясь в сторону того, кому говорила.

Парунька вздохнула и пошла дальше. На скамейке сидел старый и серьезный человек, одетый в пальто с приподнятым воротником, несмотря на жаркую погоду. Он читал «Известия». Парунька спросила его про адрес Дома крестьянина.

— Позвоните в справбюро, — сказал он, не отрываясь от газеты.

Неподалеку, на углу здания, Парунька заметила мальчика, который накачивал воздух в шину велосипеда.

— Где тут звонят? — спросила Парунька.

Мальчик оглядел ее с явным интересом. Грязный узелок в руке, лапти, пунцовый сарафан, косынку, завязанную узлом под подбородком. Глаза его засветились лукавым огнем.

— Вот я сейчас тебе покажу. — Он подвел ее к белому зданию на Мартыновской улице, на двери вывеска: «Психиатрическое отделение». Он указал ей звонок и, чему-то улыбаясь, уехал.

Вышла женщина ослепительно белая.

— Что надо?

— Ночевать.

— Ты, моя милая, на самом деле сумасшедшая или притворяешься? Смотри у меня, позову милиционера.

Она хлопнула дверью и скрылась. Парунька, поняв, что ее обманули, тяжело вздохнула и пошла опять на откос. Навстречу попалась девочка, и Парунька к ней обратилась смелее:

— Как мне городских комсомольцев увидеть?

— А это очень просто. Вот они.

Парунька увидела внизу, под откосом, загорелых ребят в одних трусах. Они неистово швыряли ногами большой мяч. Раздавались смех, запальчивые окрики, веселые дерзкие шутки. Парунька облокотилась на чугунную решетку. Ноги ломило, голову раздирали шумы. Не решилась обратиться к ребятам, направилась в переулок поглуше, — там попадались маленькие деревянные домики, сердцу отрада. В одном таком переулке она встретила женщину, сплошь состоящую из полушарий разных размеров, и осмелилась спросить — не нуждается ли та в прислуге.

— И, матушка, я сама двадцатый год по чужим людям мотаюсь. Сейчас этих девок по городам шатается видимо-невидимо. А хозяйки осторожны, страсть, и в профсоюз нас проводи и страховые за прислугу плати, и выходной давай. Это не старое времечко. Вот и опасаются. На какую еще нарвешься, а другая прислуга на хозяев в суд подаст. Я живу прислугой, а числюсь родственницей. Иначе и не соглашались хозяева. Уж как тебе помочь, ума не приложу. А паспорт есть ли?

— Нет.

— И не думай! Без паспорта ни одна хозяйка не возьмет. Если ты убежишь, как тебя искать?

— Зачем мне бежать от хозяев?

— И, полно, милая. Так-то вот поступят без паспорта, хапнут у хозяев что поценнее, да и поминай как звали.

До заката солнца бродила Парунька по городу, вечером вернулась на старое место, на откос. Здесь фланировал гуляющий народ, и она прошла дальше в сад. В саду народу не было. Парунька укрылась под яблонями — хотелось спать, даже голод пропал. Она задремала на траве, но тут подошел сторож, мягко сказал ей, что в саду бесплатное гулянье не разрешено, — скоро начнется «представленье», а люди допускаются на него по платным билетам.

Парунька вышла.

У ворот гурбились ребятишки, толкались и спорили. Когда стемнело, они стали перелезать через забор, а вслед за ними перелезали и очень, как показалось Паруньке, прилично одетые барышни — одна за другой пропадали в темноте сада.

Парунька прислонилась к забору, постояла недолго и только тут почувствовала страшную усталость. Не выдержав свинцовой тяжести в теле, она присела. И вдруг вырос перед ее глазами пастушонок, что гнался за ней, он говорил товарищам:

«Отойдите, отойдите...»

Она вздрогнула и открыла глаза. Милиционер отгонял от забора людей. Парунька поднялась и пошла вслед за ребятишками вдоль забора. Так они приблизились к отверстию, заложенному камнями. Ребята мгновенно раскидали их и полезли в отверстие, давя друг друга.

— Валяй за мной, — сказала Паруньке затесавшаяся к ребятам шустрая девчонка, — стоять нечего, мильтон придет.

Парунька пролезла в отверстие и пошла к освещенному зданию в саду.

Под навесом на скамьях сидели в полутьме люди. Тишина была, как в погребе. Все глядели на подмостки. Парунька тоже стала глядеть туда и увидела: выбежали откуда-то барышни, видно, забыли одеться, и одних рубашках. Тут же, разом, они стали в круг, как девки на околице, в один голос пропели под музыку и начали вертеться что есть духу.

Парунька перепугалась — убиться могут.

А они покружились вдосталь и, упыхавшись, замолкли. На середину вышла другая барышня. Она положила руку на живот и жалобно запела. Можно было догадаться, что она ждет жениха, а тот, хоть и засватал ее, с приездом не торопится. Когда невеста кончила песню, подошел старик, поцеловал ее и тоже стал петь. Затем начала танцевать невестина подруга. Взялась она неведомо откуда, и прикрыта у ней была только середина тела в какие-то пышные кисейки.

«Для чего таких показывают? Аль им не стыдно?» — подумала Парунька, поглядев на соседок. Но соседки ничуть не стыдились и смотрели с интересом. А та подняла ножку на уровень плеча. Это было совсем неприлично, но ее еще пуще хвалили. Потом постояла на одном пальце, как аист, а другую ногу поднесла к лицу и вдруг запрыгала и завертелась, как осиновый лист на ветру — то на колено припадет и ногу вытянет, то привскочит, а сама сладко улыбнется и притрагивается к кисее ручкой.

Парунька подумала, что все будут смеяться этому, но никто даже не шевелился. Когда та, в кисеях, стала кланяться, дамы захлопали в ладоши и бросили ей цветы, а она взяла цветы, приложила к сердцу и поцеловала.

Потом подмостки заслонили занавеской, и дамы начали кипятиться и спорить: у которого из певунов голос ниже, у которого выше.

«Видно, у них святки справляют летом», — подумала Парунька. Паруньке стало скучно, и она ушла за беседку, села на скамью под яблоню и там уснула.

Встревожили ее чьи-то голоса. Она поднялась со скамейки и села. Вокруг сгрудился народ. Нашлись люди, которые озабоченно объясняли: по ночам в садах не спят.

«Знаю без вас», — хотела она ответить, но увидала лицо усталое, непудренное и сказала:

— Идти-то некуда.

Народ собрался вокруг скамьи, по-видимому, богатый, больше слушал, чем жалел, и Парунька говорила совсем не для него, а для дамы, у которой усталое и непудренное лицо.

Гасли фонари в саду. Люди, постояв, уходили — и осталась только дама с печальным лицом. Она узнала судьбу Паруньки, а тому, что она скитается по городу без паспорта, даже обрадовалась.

— Ты человек, не испорченный городской жизнью, я тебя возьму. А про то, что нет паспорта, никому не говори.

И вот они идут по темному закоулку городской окраины. Цокают подковы по мостовым, шумит где-то далеко река, в отдалении гаснут трамвайные звонки и взвивается неистовый свист пароходов. Ду-ду-ду-ду!

— Живем мы рядом с Волгой, — сказала дама, когда пришли к ней в комнату. — Люди мы простые и городскую прислугу не любим. С профсоюзами да комсомольцами не водимся и тебе не советуем. И жить ты у нас будешь, как родная, и считаться будешь родственницей. Так всем и говори, что ты — моя двоюродная сестра.

Дама показала где лечь: узкая кожаная скользкая кушетка рядом с большущим шкафом, и ушла в соседнюю комнату. Стало тихо. Парунька легла, но сон не приходил. Думы путались в голове. Перед глазами стоял широкий шкаф, и на его изъеденных ребрах, как паутина, висели прозрачные лунные отсветы.

Парунька глядела на шкаф неприязненно. Пузырьки от разных лекарств, тихонько тенькая, перепрыгивали в нем с места на место. Стены комнатушки, раздвигаясь, отходили куда-то далеко, и тело ее плавно качалось в гулкой пустоте.

— Упаду! — в страхе подумала она и соскользнула с кушетки на пол. Потерла коленку и улеглась опять. Шкаф распахнул дверцы и поплыл, полнея в объеме, превратился в тесную крестьянскую избу с полатями, с широкой русской печью. Стены избы прокопчены, усижены мухами, из щелей торчат тараканы с большими усами, в окна, заткнутые тряпками, дует. Паруньке стало холодно, тяжко от тоски и ужаса. Мать, с искаженным от страдания лицом, лежит под ворохом лохмотьев. Ворох этот растет, растет, на глазах превращается в воз сена. Раздается жалобный стон матери. Окружающие — рыжий ее хозяин, Канашев, Вавила Пудов — равнодушны.

«На том свете зачтется, — говорит рыжий хозяин. — Во всем полагайтесь на святую его волю. А расходоваться при несчастье на батрачку — начетисто».

— Матушка! — кричит от непереносного горя Парунька, бросается, хочет опрокинуть воз, жилы натужила, старается изо всей мочи: а народ уж заполнил всю гать: Федоров труп лежит на берегу, Марья бьется на траве и стонет. — Это вы его убили! — кричит Парунька к просыпается.

— Истомилась, сердцем изболелась, — говорит она себе, — вот и снятся мне эти свиньи — Канашевы да Пудовы. — И вновь закрыла глаза. Из-под печки парами идут длиннотелые свиньи с большими ушами. Хвосты в закорючках, пятаки огненные.