Девки - Николай Кочин

Стоном стонали лесные голоса. Трещали непереставаючи в высокой траве кузнечики, над алыми головками клевера вились пчелы. Ворковали серо-зеленые вяхири и красноватые ветюшки. [Вяхирь — лесной голубь.] Как в трубу трубила черная желна. [Желна — большой черный дятел.] Стучал по дереву дятел, трещали сойки, вдали жалобой изливались бездомные кукушки. На разные голоса щебетали свиристели, малиновки и лесные жавороночки.

Парунька все шла да шла. Попалось полотно железной дороги, отсюда до города путь прямее и заплутаться нельзя. Парунька пошла бодрее. Перевалило за полдень, огненным блином полыхало на небе солнце, опаляло шею и сушило пот на рубашке. В безветрии дрожал воздух. Проселочные дороги тут были непроходимые — не езжены, не хожены, черту на радость.

Ближе к полотну, промеж осоки и пышных ярко-зеленых купавок, сверкали голубые лужицы, как пеленой подернутые железной ржавчиной. Дальше теснился ярко-желтый мох к кустарникам, и на нем росла незрелая еще брусника. Окаймленная зеленевшими пожнями струилась речка Кудьма, известная чистотою и спокойствием вод. Попался железный мост, и в непривычной тревоге Парунька прошла по нем. Запахло гарью, сухостойной древесиной, удушающим куревом смолы, — то гибли леса. Леса здесь горели постоянно, и сами селенья прозванье имели от дерев, на которых строились: Вязовка, Елховка, Осиновка, Березовка. Сухой туман слоистым облаком отстаивался под бором.

Парунька передохнула подле будки железнодорожного сторожа, выпросила кусок ситного и справилась, сколько осталось до города. Берегом пойти, сказали ей, прибыть скорее, большаком идти — в ночь там быть.

Берегом, по изведанным дорогам, бабы на коромыслах несли в город ягоды: малину, смородину и крыжовник. Парунька пошла с ними. Точно клетчатые скатерти были положены тут: и кашка-медуница, и пахучий донник, — а над ними осы, пчелы на разные голоса справляли шумное свое веселье. Под редко расставленными друг от дружки осинками желтел зверобой, синели темно-голубые бубенчики; средь изумрудной зелени белела благовонная купена и алели зрелые ягоды костяники.

«Красоты сколько в мире, — думала Парунька, — но через золото слезы льются...»

Она подошла к пригородной пристани на Оке.

На пароходике, сплошь утыканном бабами, везущими в город ягоду, Парунька пристально стала глядеть на диковинный берег, по которому только что шла. С реки он стал виднее. По мере того как пароходик выбирался на речной простор, развертывались перед нею видения одно другого новее.

Могучая Ока лежала спокойным зеркалом в широком лоне своем. Местами предвечерние лучи огненно-золотистой рябью подергивали синие струи и круги, расходившиеся от тех мест, где белоперый мартын успевал прихватить себе на ужин серебряную плотицу. [Мартын — птица из породы чаек.] [Плотица — плотва.] Над этой широкой водной равниной поднимались горы, укрытые рощами и ярко-зеленым дерном выровненных откосов, — а впереди приближался красавец город, заслоненный горами, исчерченный зелеными садами, поднявшийся в высь краснокирпичными стенами древнего кремля, что смелыми уступами слетает с кручи до самого почти речного берега. Слегка тронутые солнцем громады домов расположены и на горе и под горою. Церкви и башни смотрят с высоты на сотни разных судов, от крохотной лодки, севшей подле берега, до пароходов, густо столпившихся у городских пристаней, и по всему плесу. Из темной листвы горных садов извилисто сбегают вниз по утесам красноватые битые дорожки. [Битая дорога — утоптанная.] Съезды перегружены подводами с кладью, и медленно тянутся подводы вверх бесконечными рядами.

Пароходик подплыл к деревянному мосту, люди свободно, без боязни шли по нему, хоть мост и стоял на баржах.

Народ сошел с пароходика и повалил туда, где звякали трамваи. Парунька отправилась берегом. На набережной, усеянной людьми, стоял гам. Везде, и на берегу и на баржах, осевших посередь реки, шумно, споро и горячо делали люди свое дело. «Ни отдыху, ни вздоху, — подумалось ей, — а говорят, что в городах люди только веселятся, пляшут да песни поют...»

Она добрела до Миллионной улицы, где слева, под обрывом, изгибалась полоса Оки. Далеко тянулся длинный мыс, перегруженный всякими строениями и сооружениями. Величавый собор возвышался над нами. Дальше лежали ярмарочные кварталы. Еще дальше, к непроницаемой синеве леса, прилегли суровые гряды заводов. И там перед глазами Паруньки открылась другая река, еще более могучая. Берег этой реки заселен лабазами, складами, и, словно исполинской щетиной, покрыто ее устье мачтами разновидных судов, тесно расставленных от одного берега до другого. Несла та река спокойные мутно-зеленые воды. Это была Волга, воспетая в девичьих песнях. За нею ровной, гладкой низиной расстилалось к солнечному закату заречье, и вдали, где меж пологих берегов блестела уже чистая верховая вода, перемешиваясь с дымом береговых фабрик и бегущих к Рыбинску пароходов, клубился дым знаменитого в стране Сормовского завода.

Сверкают и искрятся озера, сияют белые церкви, дышат дымом высокие трубы, синеют дальние леса, — катит, катит матушка Волга свои свинцовые волны, и все это в грохоте, в чаду, в угаре движения и труда. Вдоль извивающейся Оки виднелись теперь только дубовые рощи на хребте красно-бурых с белоснежным алебастровыми прослоями гор, а по сыпучему песку лугового берега напротив раскинулся длинный непрерывный ряд слобод, и в них, среди обширных деревянных строений, гордо высятся новые многоэтажные дома. Это — Канавино, самая трудовая часть города, кварталы нижегородского рабочего класса.

То и дело с трамваем и от пристаней, с той ярмарочной стороны, выходили толпы людей, захлестывали Паруньку, и она, теряясь, останавливалась, растерянно оглядывалась. Оглушающий говор рабочего люда, крики ломовых извозчиков, пирожников и баб-перекупщиц, резкие звуки перевозимого и разгружаемого железа, уханье грузчиков, вытаскивающих из барж разную кладь, свистки пароходов, — содом содомом! Не до пляски, не до песен.

«Вон какой он, город! Где уж тут людям нежиться, крепко спать? Да тут и одевку чистенькую носить никак нельзя».

Она пошла дальше, за Миллионную улицу, мимо пакгаузов, к пустеющему откосу и сбегающим по нему деревьям.

Чем выше поднималась Парунька, тем явственнее и обширнее обозначалась перед ней даль Заволжья. Там, за темными синими струями реки, за желтыми песками мелей привольно раскинулся пустырь. Кроется он зелеными пожнями, озерами, заводями, сверкающими на заходящем солнце, точно осколки стекла. А под самым закроем небосклона синеет и будто трепещет в сухом тумане полоса таежных керженских лесов.

Парунька выбралась к откосу над Волгою. Откос пустовал, лишь по лестнице взбирались голоногие дамы с полотенцами на плечах. А внизу, на булыжном берегу, все еще гомозились и надсадно кричали люди, занятые разборкой плотов. Невиданного размера лошади натужно тащили за собою цепями сосновые комли деревьев, скрежеща подковами о булыжную мостовую под звук кнута и многоголосое цоканье. Подле пакгаузов непрестанно гудела узенькая труба, плевалась вверх дымом. У пристаней одетые в крестьянский холст работники катили по дощатому настилу бочки с астраханской сельдью. Горланил то и дело утенок-пароход, суетливый и верткий, кочующий от одного берега к другому.

Парунька глядела с крутизны на выемки лесов за рекою, на луговые водотеки. Мимо нее то и дело проходили люди, чисто одетые. Проплыла старуха в кружевах, под зонтиком, в нарядных перчатках до локтей, на высоких каблуках и с большим черным пером на белой шляпе. Переваливаясь, проковылял лысый и жирный мужчина в пенсне, без шляпы, в широком чесучовом костюме и с толстой суковатой палкой в руках. Прошмыгнула девица с крашеными и завитыми волосами, в узкой юбке до колен, с блестящими часиками на левой руке. В правой она держала цепочку, на которой вела маленькую чистенькую лохматенькую собачонку, то и дело любовно на нее оглядываясь.

— Гражданочка, — сказала Парунька, — где деревенские ночуют?

— Надо полагать, в Доме крестьянина, — ответила она быстро, на ходу, не обертываясь в сторону того, кому говорила.

Парунька вздохнула и пошла дальше. На скамейке сидел старый и серьезный человек, одетый в пальто с приподнятым воротником, несмотря на жаркую погоду. Он читал «Известия». Парунька спросила его про адрес Дома крестьянина.

— Позвоните в справбюро, — сказал он, не отрываясь от газеты.

Неподалеку, на углу здания, Парунька заметила мальчика, который накачивал воздух в шину велосипеда.

— Где тут звонят? — спросила Парунька.

Мальчик оглядел ее с явным интересом. Грязный узелок в руке, лапти, пунцовый сарафан, косынку, завязанную узлом под подбородком. Глаза его засветились лукавым огнем.

— Вот я сейчас тебе покажу. — Он подвел ее к белому зданию на Мартыновской улице, на двери вывеска: «Психиатрическое отделение». Он указал ей звонок и, чему-то улыбаясь, уехал.