Далеко от неба - Александр Федорович Косенков

Степка не растерялся:

— Так я и этот… — Показал в сторону машины. — Сразу надо было.

КамАЗ стронулся с места и, набирая скорость, слепя включенными фарами, стал стремительно приближаться.

— Тормози! — завизжал Степка, от страха не в силах стронуться с места.

В последнее мгновение он увидел стоящего на подножке Зарубина, но ни удивиться, ни испугаться уже не успел. Через несколько секунд на краю обрыва не было ни людей, ни сосны, ни машины.

Зарубин вскинул на плечо сумку, поднял карабин, постоял, низко опустив голову, словно в раздумье, потом решительно развернулся и растворился в непроницаемом пространстве ночной тайги.

В четвертом часу стало светать. Рассвет был пасмурным, предвещая начинающееся ненастье.

Василий, пристроив под голову диванную подушку, лежал прямо на полу, на ковре. Не то дремал, не то забылся коротким тревожным сном. Рядом с ним лежал Кармак, изредка приоткрывая глаза на меняющиеся интонации завязавшегося за столом разговора.

Говорил в основном Тельминов. Говорил неторопливо и серьезно, в совершенно не свойственной ему обычно манере. Отец Андрей во время этого разговора вдруг с удивлением разглядел в нем очень неглупого и страдающего человека, который решился на неожиданное для самого себя откровение. А Михаил в это время удивлялся на свою неожиданную исповедь перед почти незнакомым и совершенно чужим ему человеком, внимательный и добрый взгляд которого был так не похож на обычное насмешливое к нему отношение.

— А расклад тут, Андрей Александрович, то есть батюшка, очень даже простой, кто в нашем охотничьем деле хоть маленько разбирается. Я, к примеру, потомственный егерь, промысловик. Боковиковы тоже из них, все их семейство — и Василий, и Иван покойный, и Михаил Касьянович, батя их, тоже покойный. Да и Иннокентьевна, в случае чего, не хуже любого из нас план выдаст. И таких в нашем пространстве человек двадцать-тридцать наберется. Об чем наша первая забота должна быть, как по-вашему? Чтобы тайга не проходным двором, а домом родным нам была. А сейчас у нас сплошь и рядом как получается? Набежали, налетели, стреляй на халяву во все, что шевелится, жги, руби, греби. Потому в самом скором времени забредем в неворотимую сторону.

— Так все худо?

— Погоди, я тебе все по порядку, раз такой разговор завязался. Для меня тайга, как для тебя твоя церква. А еще, как дом родной — и молиться, и жениться, и детей подымать, и жизнь понимать. Какой она быть должна в правильном человеческом сознании. Возьми, например, мое ухожье. Сейчас оно, конечно, не мое, но если по справедливости — мое. И дед, и отец его обустраивали. Зимовьюшки ставили, тропы пробивали, плашник налаживали, у соболя самочек не стрелили, зверя берегли, ягодники под корень не выбирали, кедр не рубили, наоборот, молодняк оберегали, место для него расчищали. Не делай они этого, хрен бы мы там чего живое сейчас отыскали. А теперь…

Михаил надолго замолчал.

— А теперь что? — тихо спросил отец Андрей и оглянулся на спящего Василия. Кармак поднял голову и внимательно посмотрел на разговаривающих.

— Одним днем жить, как мы сейчас живем, не жизнь, а существование. Согласны?

— «Избери такую жизнь, дабы жил ты и потомство твое».

— Вот! Раз потомство, значит, надо вперед смотреть, обо всем живом заботу проявлять. А как только я ее проявлять начинаю, становлюсь первым врагом, для кого общая будущая жизнь никакого значения и смысла не имеет. Объясняю. Спускают нашему промхозу план по пушнине. У руководства возникает вопрос, как его выполнить. А выполнить его можно по-разному, то есть двумя совершенно разными путями. Можем его мы, штатники, запросто обеспечить. Закрепи за нами постоянно участки, помоги техникой, обустройством, наукой, чтобы, например, как в Канаде — по уму и надолго. «Таперство» такое дело называется. Подробности разъяснять не буду, ночи не хватит. Зачем им такие заботы и переживания, когда можно сразу тыщу сезонников и любителей с собаками в тайгу запустить. Они тебе несколько планов обеспечат и себе еще столько же притырят. А что тайгу дотла выгребут, это их не колышит.

— Неужели тысячу?

— В другой год и больше набивалось. За перевыполнение нашему дорогому начальству почет, ордена, премии немереные. А наши родовые участки, которые получше, нужным людям, в основном из области. Тоже не за красивые глаза — ты ему, он тебе. Вот и получается: тайге война, а ему мать родна.

— И что, никто этого не видит? Не понимает?

— А ты на кладбище нашем побывай. Между могилками поброди. Мужики, которые покрепче, не раз зубы скалили, даже сопротивление начинали. Так они по одиночке, а за этими такие зубры подпирают… На персональных вертолетах водку жрать на природе прилетали. Лишат несогласного мужика участка, припасов не выдадут, бабу с работы выпрут, пацанов из садика… Чего ему остается? Либо водку жрать, либо жопу лизать. А лизать начнешь, снова водка, чтобы не так противно и тошно было. Самые лучшие и крепкие сгинули за эти годы. Тайга криком кричит, да только кто ее слышит.

— А сейчас как?

— И сейчас не лучше, если не хуже. Роман Викентьевич только заикнулся, что по-другому надо все это хозяйство вести, помощь научную предложил, так его сейчас убивать будут.

— Разве за это?

— За это тоже. У нас чужих категорически не любят. Жить они им мешают, как тут привыкли. Я по первости да по глупости выводы делал — у нас здесь у одних так-то. А когда поразмышлял хорошенько, в психушке вот побывал, с умными людьми посоветовался, окончательно понял — везде так. Человечество о своем будущем думать не желает. Останемся скоро на сплошных выгорах и каменюках. Друг друга жрать начнем. Жрем уже.

— Может, все-таки не так все мрачно? Вы вот все это разглядели, осмыслили, сопротивляетесь как можете. Роман Викентьевич с научной стороны доказывает. Уверен, есть еще у вас союзники. И немало. Даже здесь. Все, о чем вы говорите, многим уже очевидно. Должны и наверху это понять. Не все же там дураки и подлецы.

— Это у тебя, Александрович, Бог наверху. Не исключаю, что ему все понятно. А у нас наверху человеки. И насчет их желания в наших делах полноценно разобраться, очень даже сомневаюсь. Поэтому