Светлая печаль Авы Лавендер - Лесли Уолтон

К июню на ежевечерних сборищах у водохранилища меня уже узнавали. И хотя я всегда была в накидке, мой первый выход и демонстрация крыльев свое дело сделали. А тут еще и появление в церкви в лихорадочном состоянии. На меня глазели и даже показывали пальцем: «Смотри! Вон она!»

Я хмурилась, безуспешно стараясь не обращать внимания на эти перешептывания.

– З-забудь о них, – сказал Роуи. – Не важно, что они д-думают.

– Для тебя-то не важно, – пробормотала в ответ я.

Мгновение он удерживал мой взгляд. Я залилась густым розовым румянцем, вспомнив, какой мягкой казалась его шерстяная куртка на моей щеке в тот первый вечер на водохранилище. На долю секунды я сравнила то ощущение с чувствами, которые у меня вызывали мысли о Натаниэле Сорроузе. Я подумала о жизни, которую создала для нас: коктейли, собака Нудл. Но то – иллюзия, мнимая мечта, а Роуи был рядом. Я могла дотронуться до него, а он – до меня. Стоило мне только подумать о том, как бы я хотела почувствовать тепло его ладони, наши сплетенные пальцы, – и мурашки бежали по спине. В этом была разница между слепой страстью и?..

– В каком смысле? – спросил Роуи.

– На тебя никто не смотрит, словно ты…

– Чудовище? – предположил Роуи.

– Да.

– Посмотри на мою сестру. – Роуи показал на смеющуюся Кардиген, она стояла с группой людей. – Стоит ей р-рот открыть, все т-тут же в нее влюбляются. Когда я открываю р-рот, меня сразу ж-жалеют.

Я вздрогнула.

– Прости.

Роуи пожал плечами.

– Если бы я все время переживал о том, что обо мне д-думают другие, я считал бы себя н-несчастным, но это не так. – Он улыбнулся. – По-моему, я классный.

Я рассмеялась.

– Не позволяй никому вешать на тебя ярлыки, – быстро заключил Роуи. – Ты можешь быть кем хочешь.

Лишь с несколькими людьми у меня появлялось чувство, что они видят во мне меня, а не какое-то крылатое отклонение от нормы. С мамой, например. С Генри – правда, не стоит хвастаться, что тебя считает «нормальной» кто-то вроде Генри. И теперь – с Роуи.

– Спасибо, – тихо сказала я.

Мы медленно шли по краю водохранилища. Я балансировала на парапете, иногда окуная ступню в воду по пути. Чувствовала на себе взгляд Роуи. Повернувшись к нему, я состроила рожицу.

– Что? – спросила я.

– Ты. Просто ты, – пожал плечами Роуи.

В тот вечер, проходя мимо дома вдовы Пай, я забыла представить, что за кустами рододендрона меня ждет Натаниэль. Я пробовала произнести его имя вслух и удивилась тому, каким чужим оно казалось на языке. То, что я считала любовью к племяннику Мэриголд Пай, стекло с меня, как вода с тающего льда. Натаниэля Сорроуза интересовали только мои крылья, как и всех остальных. «С Роуи не так», – вдумчиво отметила я.

Потянувшись, я резким движением решительно задернула занавески и пошла спать.

В ту ночь мне снилось, что я умею летать.

Время от времени Эмильен позволяла себе задуматься, какой стала бы ее жизнь, не выйди она замуж, а состарься в Борегардовой квартире в «Манхэтине»; не полюби она то, как потенциальные ухажеры восхваляли лунки на ее ногтях; не позволь она им карабкаться по шаткой пожарной лестнице, где отрывала их пальцы от перекладин и покатывалась со смеху, пока мальчишки падали.

Она подняла руку и коснулась кромки старой шляпки-клош в форме колокола – той, что была расписана красными маками, – и дом в Вершинном переулке улетучился; его сменили стены с осыпающейся штукатуркой в ее старой запущенной квартире: кухонная мойка из треснувшего фарфора с ржавыми кругами возле слива; старомодный холодильник с металлическими петлями и кубом льда, благодаря которому они чувствовали себя богачами, даже когда в шкафах было пусто; комод с ящиками, где спала Пьерет, и углы, где пылились перья; диван, на котором Рене делал планку на предплечьях.

И хотя Эмильен все еще отказывалась разговаривать с братом и сестрами-призраками, в некотором роде она могла общаться с ними, а они ей отвечали.

Начала она с вопросов о ребенке Марго. Когда та показала ей младенца, Эмильен сначала улыбнулась, но потом резко отпрянула, увидев его глаза: один зеленый, другой голубой. Марго заботливо прижимала сына к дыре, где раньше билось сердце. Она безмерно гордилась своим отпрыском: он был самым большим ее достижением в жизни. И в смерти.

Где Маман? Где Борегард? Они не знали. Все это время были только они трое и дитя, иногда появлялась черноглазая девочка. «Каково это – умирать?» – интересовалась она. Ответить на этот вопрос они не могли, как и не могли сказать ей, почему даже в загробной жизни они выставляли напоказ свидетельства своих грехов.

– Возможно, вы в чистилище, – предположила Эмильен.

Рене пожал плечами. Возможно.

Иногда Марго указывала на клавесин в углу гостиной – просьба к Эмильен поиграть. Вот тогда стены «манхэтинской» квартиры исчезали – вместе с журчащими голосами брата и сестер, – и стены дома в конце Вершинного переулка выстраивались вокруг нее вместе с нетронутым пожелтевшим клавесином.

Из личного дневника Натаниэля Сорроуза:

26 мая 1959 года

Кажется, Ангел передала пламя мне – изо рта через горящую облатку прямо в пальцы. Сначала жар проявился в виде розового румянца на щеках и шее. На лбу шипели капельки пота. Я проснулся посреди ночи, весь покрытый зудящей потницей, и просидел в ванне со льдом до тех пор, пока лед не растаял и от тела не пошел пар. Я пытался унять сыпь путем голодания, плетей и истовой молитвы, путем недельного коленопреклонения на щетке для волос, на доске с гвоздями, на булавочной подушечке. Я пытался побороть жар при помощи бокала вина и небольшого количества еды, но всем, что было съедобного в кухне у Мэриголд, я давился.

Возможно, жар дан мне в наказание за нечистые мысли. И все же я каждую ночь слежу за ней. Стою в темном дворе тети Мэриголд, утирая пот с лица и подмышек красным носовым платком, и жду. Я тщательно готовлюсь к тому, чтобы с ней заговорить, но каждый раз, когда она идет в сопровождении двух других – девочки в нескромной коротенькой маечке и мальчика в морском шерстяном бушлате, – я замираю при виде того, как ветер ерошит ее перья, и все придуманные слова остаются невысказанными.

Не могу сосредоточиться. Вот я обновляю план мероприятий в церковном дворе – проверяю, чтобы все буквы стояли ровно и на своих местах и чтобы все слова были написаны верно, – и в следующее мгновение уже лежу на воображаемой постели из перьев.

Что касается тети Мэриголд, то, признаться, здесь у меня абсолютно ничего не получается. Она выросла (это надо отметить отдельно) до габаритов своего матраса. Теперь я уверен, что причина того, что я оказался здесь, в Вершинном переулке, не имеет ничего