Когда сливаются реки - Петрусь Бровка

— Не собирался, а потом подумал: не могу я без костела жить!

— Да разве тебе нашего мало? Бог везде один! — проворчал Петрас.

— Ты как ребенок, Петрас, я погляжу... Ты хочешь, чтобы меня из сторожей выгнали? — И он поглядел так обиженно, словно и на самом деле страдает оттого, что негде человеку помолиться.

— Что-то я не слыхал, чтобы кого-нибудь за молитву с работы прогоняли.

— Ничего ты не знаешь, Петрас! — вздохнул Паречкус, думая про себя, что тот и в самом деле знает не слишком много.

Паречкус радовался, что так удачно и незаметно сходил сегодня к Казюку Клышевскому. И отнес ему кое-что, а главное — предупредил, чтобы тот был настороже, даже перешел бы на время в более укромное место. Паречкус считал, что сделал это не зря, — глаз у него наметанный, и вчера с утра он заметил, что подозрительно долго бродил по селу милиционер. После он ускакал в Долгое, но вскоре возвратился и долго о чем-то разговаривал в сельсовете. Ну, возможно, были у него какие-то служебные дела, но о чем он мог так долго расспрашивать пастуха? «Нет, дело ясное, вынюхивает следы, — решил Паречкус. — Но не так уж легко это сделать. Сколько я попетлял сам, чтобы попасть на тот остров. Да черт этого Казюка и у Гумовских найдет!» Клышевский был рад его приходу и даже стал похваляться своей удалью: «Плевать, ничего я не боюсь, умирать так умирать!» — но заметно было, что он испугался и пытался прикрыть бравадой свою трусость. «Хорошо, помирай, но ты ведь меня за собой потянешь», — опасливо вразумлял его Паречкус. Долго уговаривал его обдумать все как следует и принять надежные меры.

И Паречкусу теперь казалось, что слишком мрачно стало в хате у Пашкевичуса. Он чувствовал, что сегодня на него поглядывают здесь косо. В конце концов мало ли чем все это может обернуться. Пойдут о нем слухи, обратят на него внимание. Зачем это ему? Не лучше ли помирить Петраса с дочкой, выступить в роли доброго друга семьи? А там видно будет...

— Где же Анежка? — спросил он.

Петрас словно не слышал этого вопроса. Злость в нем все еще не отошла, он ни слова не сказал в ответ Паречкусу.

Зато мать, глянув в окно, показала:

— Да вон она с Зосите... На гумне.

— Не заметил, ей-богу, не заметил. А что я думаю, Петрас, — положил он руку на плечо Пашкевичусу, — не напрасно ли ты так злишься на Анежку?

— Вот и я говорю то же, — оживилась мать.

— Молчи! — неприязненно покосившись на нее, крикнул Петрас.

— Не терзай ты свое сердце, Петрас, — продолжал Паречкус. — Она же еще совсем молоденькая. Ее уговорить можно... Помни, что отцовское слово многое значит. Хочешь, я поговорю с Анежкой и возьму с нее слово, что во всем будет тебя слушаться? Хочешь? Только условимся: я буду говорить с ней, а ты не вступай и, главное, не кричи. Согласен?

— Хорошо, — кивнул головой Пашкевичус,

— Пашкевичене, зовите ее сюда, — попросил Паречкус.

Девчата пришли и сели на лавку напротив старших. Анежка смотрела на мать, ожидая вопросов от нее. Но начал разговор Паречкус:

— Анежка, мне тяжело видеть, как горит сердце у твоего отца. Не обижай его, Анежка!

— Я его ничем не обидела...

— Скажи ему, что это письмо скверное, что ты его выкинешь...

— А какое вам до всего этого дело? — поддержала приятельницу Зосите.

Петрас угрюмо нахмурился и стиснул зубы.

— Не режь ты моего сердца, Анежка! — крикнул он, ударив кулаком по столу.

— Я же не в тюрьме... Что вы от меня хотите? — твердо, но с должным почтением ответила Анежка.

Зосите хотела снова вступиться за подружку и кстати выполнить свое обещание — упросить, чтобы Анежке разрешили сходить с ней в Долгое к тетке Восилене. Но как это сделать? Она попыталась, как умела, смягчить сердце отца подруги.

— Дядя Петрас, — ласково обратилась она к Пашкевичусу, — ну, мало ли что бывает? Я читала письмо, ничего плохого в том письме нет.

— Вот и я говорю, — начала было мать, но, поймав острый взгляд мужа, умолкла.

— Она же не виновата, что ей письмо прислали? — разводила дипломатию Зосите. — Никому нельзя запретить смотреть на девушку...

— А я требую, — встал отец, — чтобы она написала и выругала этого нахала. Пусть он больше и думать не смеет об этом! Сделаешь? — повернулся он к Анежке.

Только одну секунду поколебалась девушка, затем, глядя отцу прямо в глаза, твердо ответила:

— Нет.

— Тогда ты мне не дочь... Вон из хаты! — указал на дверь Петрас и в бешенстве схватил и разорвал ожерелье. Белые бусинки раскатились в разные стороны по полу.

Анежка беспомощно заплакала, Зосите подхватила ее, и они вместе вышли из хаты. Мать уткнулась головой в подушку, и видно было только, как начали вздрагивать ее плечи.

— И чего ты так разошелся? — снова пробовал успокоить Петраса Паречкус. — Мы же договорились, что ты не будешь кричать...

— А ты мне что за указчик? Не сам ли говорил, что позорно нам знаться с безбожником?

— Это все верно, — отговаривался Паречкус. — Только не надо бы так круто.

— Круто не круто, — передразнил его Пашкевичус. — А у меня в душе все перекручивается... Тяжко мне! — И, обхватив голову руками, он наклонился над столом.

Анежка вышла с подружкой на улицу. Что делать дальше? Она еще не верила, что этот разговор с отцом окончательный и последний, но сейчас перед ней была полная неизвестность.

По улице прокатила телега, поднимая облака пыли. Анежка посмотрела на подводу полными слез глазами, и то, что она увидела, заставило на время отвлечься от грустных мыслей. На подводе, на высоком, набитом сеном сиденье, сутулился Ян Лайзан, а за ним виднелся лукштанский доктор Милкус.

— К кому это он? — спросила Анежка.

— Я слышала, что у райнисовского председателя жена умирает, — сказала Зосите.

Ян Лайзан и в самом деле спешил в Эглайне. Обычно он жалел лошадей, а сейчас беспрестанно похлестывал кнутом. Все ему казалось, что лошадь бежит слишком лениво и что-то долго не видать знакомой эглайненской башни. Доктор, прикрыв глаза, дремал на возу.

«Как может быть он таким равнодушным, — печалился Лайзан, — ведь человек помирает!..» Он не знал, что доктора дважды вызывали ночью и он не выспался. Перед глазами старика лежала Аустра такой, какой он видел ее в последний раз, — худая, с пожелтевшим и истомленным лицом. На стуле возле нее сидел согнувшийся от горя Каспар. Пятеро детей стояли в сторонке. Один только маленький Томас ничего не понимал.

«Бедный мальчик! — думал Лайзан. — Он еще не знает, какое горе ожидает его...» И еще было горько Лайзану, что так и не помогло Аустре привезенное им из Риги лекарство.

— Может, не того дали? — спрашивал он у доктора Милкуса.

— Того... Поздно, никакие лекарства уже помочь не могут, — равнодушно отвечал Милкус.

На Лайзана находило сомнение: не напрасно ли скакал он за доктором в Лукшты? Каспар еще вчера привез доктора из района. Но Лайзану казалось, что два доктора все же лучше, чем один, может, как раз этот, которого он везет, и подаст добрый совет, как поддержать Аустру. Несчастная женщина, так и не увидела в жизни ничего хорошего. Он помнит ее еще маленькой. Была Аустра дочерью эглайненского сторожа Карлоса. Росла сиротой, без матери. Мало того что она работала сама, надо было ухаживать и за отцом, хозяйствовать в доме. Когда отец умер, она пасла барский скот, пока не вышла замуж за Каспара. Только этот первый год жизни замужем и был, пожалуй, счастливым для Аустры. Потом пошли дети, надо было вставать чуть свет и ложиться позже всех. А как тяжело пришлось ей при немцах, в оккупации...

— Но-о! — продолжал нахлестывать лошадь Лайзан.

Впереди уже показалась башня.

Почти на галопе влетел он во двор Каспара, и его старые глаза сразу заметили недоброе. Каспар сидел во дворе, опустив голову на руки, около него с беспомощным видом стоял доктор из района.

— Поздно уже... — сказал он Лайзану и Милкусу.

Коллеги-врачи отошли в сторону и начали один из тех разговоров, в которых непосвященные не могут понять ровно ничего.

Лайзан вошел в хату. Там уже было полно женщин. Одни успокаивали детей, посадив их в уголок на лавку, другие хлопотали около умершей, которая лежала на кровати. На губах Аустры застыло недоумение, словно в последнюю минуту она почувствовала облегчение своим страданиям и еще не могла поверить этому. Черный платок, покрывавший голову, еще более оттенял восковую желтизну лица. Работящие руки, с которых даже за время долгой болезни не сошли мозоли и трещинки, теперь лежали спокойно, уложенные крест-накрест. В изголовье на табуретке сидела Визма. Она словно онемела, ничего не говорила, не отвечала на обращенные к ней вопросы женщин и только не сводила глаз с лица матери. В хате было душно, пахло мятой и хвоей.

Ян Лайзан, сняв шапку, стоял у порога. Он долго всматривался в лицо Аустры. Казалось, ничто в ней не изменилось. «Не забывайте моих детей!» — вот и все, что мог он прочитать на этом неподвижном лице.