Новый старый год. Антиутопия - Дмитрий Барчук

Селин отхлебнул из бокала и продолжил:

– Я люблю свой народ. И мне больно смотреть, как старики, всю жизнь прогорбатившиеся ради светлого будущего, просят милостыню на улицах, как наши дети подростками садятся на иглу. Какие-то цыгане набивают себе карманы наркорублями, а жиды из Вашингтона и Тель-Авива вынашивают очередные планы, как бы им побольше урвать с матушки-России. Я хочу, чтобы мои соотечественники почувствовали себя такими же людьми, как американцы, как европейцы. Чтобы моя страна, униженная и оскорбленная, наконец встала с колен.

– Знаете, Юрий Иванович, а я предпочитаю собственным умом и умением вести дела доказывать превосходство над евреями. Да, они умный народ, но не настолько, чтобы мы не могли посостязаться с ними в интеллекте, – заметил Кузнецов-Смит.

Селин пропустил слова иностранца мимо ушей и продолжил свою уже ставшую эмоциональной речь:

– Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что на финансовом поприще мы еще долго не сможем переиграть образованных иностранцев. Но у нас есть оружие, которое может несколько раз уничтожить эту планету. Даже только из‑за этого с нами должны считаться! Не грабить нас, а помогать нам!

– «Все куплю», –Сказало злато.«Все возьму», –Сказал булат, –

задумчиво произнес Георгий.

– Чьи это стихи? Омара Хайяма? – встрепенулся Юрий Иванович.

– Нет. Лермонтова, – ответил бывший журналист и в свою очередь спросил собеседника. – Только вот в Пентагоне наверняка найдутся такие же отчаянные головы, не желающие терпеть, подстраиваться. И тогда что? Катастрофа? – спросил австралиец.

– Мы уже и так достаточно всем уступали. Настала их пора идти на уступки. Когда они на себе испытают всю силу и мощь нашего ядерного оружия, то, поверьте, станут куда сговорчивее. Перед угрозой гибели любые бизнес-планы становятся ненужными. Помните, как в чеховских пьесах. Если в начале драмы на стене висит ружье, то в конце оно обязательно выстрелит. Человечество еще ни разу в своей многовековой истории сознательно не отказалось ни от одного достижения цивилизации. Тем более – от оружия. Главное, использовать его первыми. Пусть противник беспокоится о спасении жизни на Земле. Именно так поступили американцы с японцами в сорок пятом. И, заметьте, они выиграли. И если бы мы в свое время сбросили одну маленькую такую бомбочку на Грозный, то не было бы никакой чеченской войны, и Россия бы не потеряла десятки тысяч жизней своих парней.

Георгий смотрел в лицо партийного босса и недоумевал:

– И вы можете так спокойно говорить об этом? Ваша дочь ждет ребенка. Вы скоро станете дедушкой. Ведь всему живому может прийти конец! Неужели и впрямь был прав Нострадамус, когда предсказывал конец света на рубеже тысячелетий?

– Ну, 2000 год мы, положим, пережили, Бог даст, и этот год переживем, – заметил Селин. – А меня не надо агитировать за экологию. Лучше приберегите свои аргументы для ваших западных политиков.

Дверь отворилась, и в комнату вошла бледная как смерть Татьяна. Ее круглое белое лицо покрылось какими-то красноватыми пятнами, под ввалившимися глазами обозначились темные круги.

– Папа, ты совсем людей заговорил. Через пятнадцать минут Новый год наступит, а ты тут дискуссию развел, – умирающим голосом упрекнула она отца.

Наконец она заметила сидевшего на краю дивана в глубине комнаты Смита, выдавила из себя жалкое подобие улыбки и произнесла:

– Здравствуйте, Жора. Папа вас, наверно, утомил своими разговорами о политике? Его хлебом не корми, дай только подискутировать.

– Здравствуйте, Таня. Что вы! Мне очень приятно было пообщаться с таким эрудированным человеком, как ваш отец. Правда, по некоторым вопросам мы расходимся с ним во мнениях, но ведь в спорах рождается истина, – при этих словах Смит взглянул на Татьяниного отца.

Юрий Иванович вскочил с дивана, подбежал к дочери, взял ее под руку и спросил:

– Ты зачем встала? Врач же предписал тебе строгий постельный режим. А ну марш в кровать.

– Ну, папа, – Татьяна обиженно надула запекшиеся губы. – Ведь Новый год все-таки. Есть такая примета: как встретишь Новый год, так его и проведешь. Я не хочу проваляться целый год в постели. Я только посижу чуточку со всеми за столом, а после полуночи снова лягу.

– Как ей откажешь? – развел руками Селин. – Эх, женщины, что вы с нами, мужиками, делаете? Пойдемте, что ли, Новый год встречать.

Он махнул рукой в сторону гостиной. Веселые ринулись к выходу. Смит последовал за ними.

– Что, братва, с Новым годом! – Крутой обвел глазами толпу, обступившую стол, и добавил: – И вас тоже с праздником, дорогие сестренки! Не умею я говорить длинных и замысловатых тостов, да и не время для них сейчас. Пожелать вам могу лишь одного: чтобы наконец-то закончился этот ужас в нашей стране. Желать вам, ребята, счастья и здоровья в эту ночь у меня просто язык не поворачивается. Если кому-то повезет и он останется в живых, пусть помнит о нас и детям своим расскажет. А кому суждено погибнуть, пусть примет смерть достойно. Нет слаще и славнее кончины, чем в борьбе за свободу Родины. А вы, девчонки, постарайтесь вопреки всему выжить. Побольше детей нарожайте и воспитайте из них настоящих граждан своей страны. Дай Бог, чтобы у них получилось когда-нибудь построить нормальную человеческую жизнь. В отличие от нас. С Новым годом всех вас!

Командир отряда поднял свой бокал шампанского и с первыми ударами курантов, прозвучавшими из портативного радиоприемника, залпом осушил его. Остальные последовали его примеру. А потом на пол посыпались бокалы. Выпивки все равно больше не было. А жест был впечатляющим. К тому же – на счастье. Звон стекла, смачные поцелуи, улюлюканье и всеобщая возня заглушили гимн Советского Союза, транслирующийся по радио. Но Крутой все равно услышал ненавистную мелодию и, растолкав попавшиеся на его пути парочки, подобрался к приемнику и принялся ловить другую волну. Однако по всем каналам передавали гимн. Тогда он просто выключил радио. Выждал паузу и включил вновь. «Маяк» передавал классическую музыку.

– Это же вальс. Настоящий «Венский вальс» Штрауса, – воскликнула Катя Войцеховская. – Дядя Андрей, оставьте его, пожалуйста.

Девушка подскочила к бородатому командиру, галантно присела перед ним и спросила, стыдливо притупив взор:

– Вас можно пригласить на танец?

Крутой оторопел от такого неожиданного приглашения.

– Да я вообще-то не танцую. Другого тебе партнера надо, Катюша.

И тут его осенило.

– Витька, Зимин! – окликнул он молодого бойца. – Не тебя ли отец отдавал в танцевальный кружок?

Парень подошел к ним красный как рак. Его мужества хватило только на то, чтобы молча кивнуть.

– Придется тебе, молодой человек, спасать репутацию отряда, – сказал ему Крутой, а, обратившись к Катюше, добавил: – Он более подходящая для тебя пара, чем я.

Командир отошел в сторону, оставив молодых людей наедине. Витька стоял перед девушкой по стойке «смирно», как каменный идол.

– Ну что же вы на самом деле, кавалер? – Екатерина, обиженно надула губки. – Так и музыка скоро кончится, а мы все будем стоять.

Девушка взяла инициативу на себя, подошла к парню вплотную и за руку вывела на свободный пятачок в центре зала.

Однако, сделав несколько движений в такт музыке, ее партнер чудесным образом преобразился. И уже не она вела его, а он, подхватив ее, как пушинку, закружил в вихре вальса. Ее туфельки едва касались пола, а самой девушке казалось, что она, преодолев силу земного притяжения, стала невесомой и парит, словно птица в небе. Вместе с этим удивительно пластичным, раскрасневшимся от быстрого танца стыдливым юношей. Ее глаза светились восторгом и азартом, и все в них сливалось воедино: облезлые стены старого Дома культуры, убогий интерьер, бородачи, гимнастерки, елка, девицы в коротких платьях, и только одно оставалось неизменным – его упоенное восторгом лицо.

И, зараженные этим блистательным дуэтом, партизаны стали наперебой приглашать дам. И пусть многие из них никогда в жизни не танцевали вальс и топтались сейчас, как раненые медведи, таская за собой по залу партнерш, но ничего смешного и комического не было в их движениях, наоборот, присутствовали такая непосредственность, искренность и влюбленность, какую никогда не увидишь на великосветских балах.

– Восхитительная пара! – произнес Крутоложин, провожая взглядом Катю и Витю.

– А меня, глядя на этот бал, гложет одна мысль, Андрей, – ответил ему оказавшийся рядом Штайн. – Неужели нам действительно нужно было пережить все эти ужасы репрессий, подполье, партизанскую войну, чтобы мы, наконец, стали нормальными людьми, способными чувствовать, сопереживать другим? Вспомни, когда мы были хозяевами жизни, разве так мы справляли праздники? Кабаки, гудеж до утра, продажные женщины, которым мы, попользовавшись ими, совали в лифчики свои грязные деньги. Мы тогда и людей-то в них не видели. И никто из нас не задумывался над тем, что заставило этих женщин заняться продажей своего тела, какая нужда выгнала их на панель. А посмотри, как сейчас расшаркиваются бывшие новые русские перед тюремными проститутками. Того и гляди лопнут от переизбытка чувств. Почему, ответь, командир, так устроен человек, что, когда у него все есть, он этого не ценит и ведет себя, как свинья, а когда он все теряет, то становится человеком?