Суббота - Иэн Макьюэн

На широкую и толстую разделочную доску Пероун выкладывает хвосты рыб-удильщиков, режет на куски и кладет в глубокую белую миску. Затем смывает лед с креветок и отправляет их туда же. В другую миску складывает моллюсков. То и другое ставит в морозилку, используя вместо крышек обеденные тарелки. На экране — здание ООН в Нью-Йорке, Колин Пауэлл садится в черный лимузин. «Его» сюжет оттеснили куда-то в конец, но Генри не возражает. Он прибирается в кухне, смахивает мусор в корзину, а разделочные доски ставит в раковину, под струю воды. Пора сливать бульон из-под скатов и мидий в сотейник. В результате этой операции образуется два с половиной литра ярко-оранжевого соуса. Еще минут пять Генри варит его отдельно, затем выключает. Перед самым ужином он подогреет бульон и минут десять прокипятит в нем рыбу и морепродукты. Готовое блюдо подаст на стол с черным хлебом, салатом и красным вином. За Нью-Йорком следует ирако-кувейтская граница: военные грузовики мчатся по пустынной дороге, наши ребята разбивают палатки у самых гусениц своих танков и ужинают сосисками из консервных банок. Генри достает из нижнего лотка холодильника салат-валерьянницу, кладет в овощерезку. Споласкивает листья салата холодной водой. Офицер, совсем молодой парень, стоя у палатки, указывает на развернутую карту и что-то рассказывает. У Пероуна не возникает искушения включить звук: отцензурированно-бодрая атмосфера военных новостей наводит на него тоску. Он режет салат и выкладывает его в глубокое блюдо. Масло, лимон, соль и перец добавит позже. На десерт — сыр и фрукты. А на стол накроют Тео и Дейзи.

Все приготовления закончены; тем временем начинается сюжет о самолете — он идет четвертым. Со странным чувством — как будто ему сейчас сообщат что-то новое и важное о нем самом — Пероун включает звук и встает перед экраном, вытирая руки полотенцем. Четвертое место в новостях означает, что ничего нового не выяснилось или, возможно, власти зловеще молчат; однако с первых же секунд по унылому тону диктора становится понятно, что сенсации не выйдет. Вот и пилоты — старший, с прилизанными седеющими волосами, и его невысокий плотный коллега — стоят у дверей отеля в Хитроу. Пилот объясняет через переводчика, что они не чеченцы, не алжирцы, вообще не мусульмане, а христиане, во всяком случае крещеные, а вообще-то ни Библию, ни Коран никогда и в руках не держали. Короче говоря, они русские и этим гордятся. И к американской детской порнографии, найденной в грузовом отсеке полусгоревшего самолета, не имеют никакого отношения. Они работают на респектабельную компанию с офисом в Голландии и отвечают только за самолет. Да, конечно, детская порнография — это отвратительно, но в их обязанности не входит проверять груз, занесенный в декларацию. Им не предъявлено никаких обвинений, и, получив разрешение от министерства гражданской авиации, они немедленно вылетят домой, в Ригу. Вопрос о действиях диспетчера и наземных служб тоже отпал: все было сделано по инструкции. Оба пилота к городской полиции претензий не имеют. Второй пилот, толстячок, добавляет, что больше всего мечтает сейчас о горячей ванне и выпивке.

Хорошие новости, однако, выходя из кухни в кладовку, Генри не чувствует ни удовольствия, ни даже облегчения. Почему? Оттого ли, что тревожился попусту и выставил себя дураком? Примета времени — информация сужает интеллектуальную свободу, не оставляя простора для фантазии. Легкость мысли в последнее время куда-то подевалась. Похоже, он превращается в простофилю — жадного, трепещущего потребителя новостной жвачки, крошек информации с правительственного стола. И как законопослушный гражданин, завороженным взглядом следит за ростом Левиафана, ища у него защиты. Этот русский самолет врезался в его бессонницу, и он жадно следил за новостями: загадка горящего самолета окрасила его день адреналином. Но нелепо было считать себя участником этой истории. Наивно полагать, что ты можешь что-то изменить, когда слушаешь новости или, лежа на диване, читаешь мнения экспертов, столь же безапелляционные, сколь и необоснованные, или пространные аналитические статьи с прогнозами на будущее — предсказаниями, которые забываются сразу по прочтении и не вспоминаются, когда ход событий их опровергает. «За» и «против» войны в Ираке: за уничтожение подлого тирана и его преступного семейства, выяснение вопроса о биологическом оружии, амнистию политзаключенных, прекращение пыток, розыск массовых захоронений, шанс на свободу и процветание, а также урок прочим деспотам. Или — против бомбардировки мирных городов, усиления потока беженцев, против голода, активизации терроризма, гнева арабских стран, пополнения «Аль-Каеды». И те и другие аргументы разумны и весомы; и с теми и с другими он готов согласиться. Быть может, эта нерешительность (если это нерешительность) выделяет его из массы равнодушных? Он принимает все ближе к сердцу, чем большинство людей. При каждой сводке новостей нервы его вибрируют, как натянутые струны. Он забыл о разумном скепсисе, запутался в противоречивых мнениях и уже не способен мыслить ни здраво, ни, что еще хуже, самостоятельно.

Русские пилоты входят в отель, больше он их не увидит. Он достает из кладовки несколько бутылок тоника, проверяет, на месте ли сухой лед и джин, — трех четвертей литра на человека вполне достаточно, потом выключает плиту. Наверху, на втором этаже, в угловой гостиной, задергивает шторы, включает свет, зажигает газ в искусственном камине. Эти тяжелые шторы, которые задергиваются с помощью шнура с массивным медным грузилом, полностью загораживают площадь и весь холодный мир, лежащий за ней. Тихая комната с высоким потолком выдержана в успокаивающих кремово-бежевых тонах: единственные яркие пятна — малиново-синий ковер на полу и полотно Говарда Ходжкина на камине: абстрактные желтые и оранжевые мазки по зеленому фону. Три человека, которых Пероун любит и которые любят его, скоро будут дома. Так что же с ним такое? Ничего, ровно ничего. Все в порядке, все прекрасно. Он останавливается у лестницы, не совсем понимая, что делать дальше. Затем поднимается в свой кабинет на втором этаже, останавливается перед расписанием на стене, соображая, что предстоит ему на следующей неделе. В понедельник — четыре плановые операции, во вторник — пять. Первой, в восемь тридцать, пойдет Виола, астроном на пенсии. Джей прав, она может не выкарабкаться. За каждым именем — история, досконально им изученная. В каждом случае он точно знает, что делать, и думает о предстоящей работе с удовольствием. Для тех девятерых, что ждут операции, — одни уже в больнице, другие дома, третьи сейчас как раз собираются в Лондон — все совсем по-другому: ужас ожидания, боязнь анестезии, обоснованное подозрение, что жизнь их уже не будет прежней.

Слышно, как внизу щелкает замок: по тому, как аккуратно отворяется и закрывается дверь, он понимает — это Дейзи. Как удачно, что она приехала раньше деда! Генри спешит вниз.

Увидев его, она подпрыгивает от радости:

— Ты уже здесь!

Они обнимаются, при этом Генри рычит, как медвежонок, — так он в шутку приветствует ее лет с пяти. Она и сейчас — совсем как маленькая, ему легко поднять ее на руки, и в гладкости ее мышц, в гибкости суставов, в доверчивых поцелуях есть что-то очень детское. Даже дыхание чистое, как у ребенка. Она не курит, почти не пьет — и вот-вот станет известным поэтом. А от Генри пахнет красным вином. Как это у него получилась такая воздержанная дочь?

— Ну-ка, дай я на тебя посмотрю!

Ни разу еще они не расставались на целых полгода. Пероуны многое позволяют детям, однако стараются держать их в поле зрения. Отодвинувшись от дочери на расстояние вытянутой руки, Генри всматривается в ее лицо — и очень надеется, что она не заметит, как влажно блестят его глаза и перехватывает в горле. Он еще только репетирует роль сентиментального старого осла. Нет, перед ним не ребенок. Независимая молодая женщина смотрит на него, гордо откинув голову, — та же королевская посадка головы, что и у ее матери; она улыбается, не разжимая губ, лицо ее светится умом. Есть сладкая боль в общении с детьми, которые совсем недавно стали взрослыми: слишком быстро, с невинной жестокостью молодых, они забывают свою прежнюю беспомощность. Но может быть, Дейзи не забыла: во время объятий она совсем по-матерински то ли погладила, то ли похлопала его по спине. Этот жест у нее лет с пяти — как и привычка «распекать» Генри, стоило ему заработаться, или выпить лишнего, или проиграть Лондонский марафон. Она — из породы властных девочек, маленьких командирш и собственниц. Папа всегда принадлежал только ей. Теперь она гладит и похлопывает других мужчин — не меньше полдюжины за год, если верить «Шести песенкам» из «Скромного челнока». Мысль об этих парнях уберегает его от чрезмерной экзальтации.

На ней темно-зеленое кожаное пальто нараспашку. В правой руке — меховая шапка-ушанка. Серые кожаные сапоги до колен, темно-серая шерстяная юбка, свободный черный свитер, белый шелковый шарф. На аксессуары парижский шик не распространяется — старый студенческий рюкзачок скромно приткнулся у ног. Генри все еще держит ее за плечи, пытаясь понять, что изменилось за шесть месяцев. Незнакомые духи… пожалуй, чуть пополнела… что-то взрослое в глазах — или вокруг глаз… тонкие черты стали чуть жестче. Теперь большая часть ее жизни для него загадка. Порой он спрашивает себя, знает ли Розалинд о дочери что-то такое, чего не знает он.