Обратная сила. Том 1. 1842–1919 - Александра Маринина

Гнедич по достоинству оценил изящество такого хода: подобный поворот позволял легко и безболезненно уйти от неловкости, которую допустил Николай. Алекс тут же подхватил разговор, выразив удивление:

– Разве у Чехова есть судебные очерки? Я не читал.

– Да не судебные, – живо откликнулся Казарин, – это в его рассказах и повестях написано. Я это наверное знаю, потому что сейчас готовлюсь к защите по делу об убийстве из ревности, так Николай Владимирович мне посоветовал побольше ссылаться на литераторов, потому как они – первейшие знатоки темных изгибов человеческих душ.

Гнедич незаметно улыбнулся, узнав в словах молодого присяжного поверенного то, что когда-то услышал от Владимира Даниловича Спасовича и с тех пор усиленно втолковывал каждому поколению своих студентов.

– Вот я и обратился к прозе Чехова, все-таки он наш современник и душу описывает именно того человека, который живет в наше время, а не когда-то там давно, – продолжал Казарин. – И не поверите – разжился прелестными цитатами, которые можно красиво использовать в защитительной речи. И мой глубокоуважаемый профессор Павел Николаевич, и вы, Николай Владимирович, всегда учили меня при подготовке к процессу обращать внимание на психологию, а ежели моих собственных знаний человеческой души не хватает, так у литераторов заимствовать и непременно ссылаться на первоисточник. Народ у нас литераторов уважает, считает их самыми умными, чуть ли не глашатаями высших истин, а мнение их – неопровержимым. Вот я и понадергал цитат, да каких! Пальчики оближете!

Он говорил нарочито вульгарно, и Гнедич подумал, что это, вероятно, от волнения. Прервать на полуслове доктора Игнатия Раевского, указать на неловкость, созданную адвокатом Николаем Раевским, защитить неведомого пока еще гостя, при этом привлечь все внимание на себя, да еще на глазах у девицы, в которую безответно влюблен, – на все это и по отдельности требуется немалое мужество, а уж все вместе – задача почти невыполнимая. Однако же Юлиан Казарин с ней вполне справился.

Тут же посыпались просьбы привести хоть одну подобную цитату. Молодой юрист вытащил из кармана свернутые в трубочку листы бумаги и принялся зачитывать:

– «…Он понимал, почему иногда любовники убивают своих любовниц. Сам бы он не убил, конечно, но, доведись ему теперь быть присяжным, он оправдал бы убийцу».

– Отрадно видеть, что молодое поколение следует советам, какие даем им мы, старики, – усмехнулся уже вполне овладевший собой Николай Владимирович. – Когда я только начинал свою деятельность на адвокатском поприще, замечательных текстов господина Чехова не было и в помине, так я все больше из Тургенева цитаты брал. Тоже, знаете ли, богатейший материал!

– Да уж, – со смехом подхватил Игнатий Владимирович, – к счастью, наши присяжные в то время не думали, а возможно, и не знали о том, каков господин Тургенев на самом деле. Они искренне полагали, что коль известный писатель – то уж непременно образец высокой нравственности и к его словам надобно прислушиваться. Как будто человек безнравственный априори не может никогда высказать правильную мысль, зато уж нравственный какую идею ни родит – все бриллиант. Вряд ли можно причислить к образцам высокой нравственности человека, который постоянно выпрашивал деньги у матери, годами жил в доме своей любовницы и ее мужа, а потом еще и пристроил к ним на воспитание свою незаконнорожденную дочь, прижитую от крепостной в имении все той же матушки. Любопытно было бы услышать, любезный брат, какие именно мысли господина Тургенева можно было использовать в судебной защитительной речи. Уж коли мы все равно не ужинаем, гостя ждем, так можно и о Тургеневе поговорить, отчего нет? Какое время ты ему назначил, Алекс?

– Я просил Ерамасова быть к девяти.

– Стало быть, больше четверти часа еще ждать, – недовольно заметил Валерий. – Я голоден, как сто чертей! Так что ж, дядюшка Николай Владимирович, порадуете нас цитатами из творений господина Тургенева?

Гнедич заметил, что Катя, вошедшая в гостиную вместе с отцом, не принимает участия в разговоре, а тихонько, присев рядом с сестрой, шепчется о чем-то. Ах, эти милые девичьи секреты! Как он мечтал когда-то, что у них с Лизой будет большая семья, и станут они вечерами собираться в гостиной, и сыновья будут вести беседы о науках и искусствах, а девочки, склонившись друг к другу, будут обсуждать свои забавные тайны: кто, как и на кого взглянул, кто кому прислал записку… Прошло пятьдесят лет, Лиза умерла на чужбине, сам он, Павел Гнедич, состарился и одряхлел, теперь его семья – племянники и их дети. У него есть еще и три племянницы, но они далеко, и с ними не возникло такой близости, как с Николаем и Игнатием. Дочери сестры Варвары для Гнедича – именно племянницы. А вот мальчики – его сыновья, они росли рядом с ним, и он любит их, как любят отцы своих детей. Николай и Игнатий – зрелые мужчины, рано женившиеся и успевшие вырастить Катеньку, Сандру, Алекса и Валерия, которые уже стали взрослыми, но для Павла Николаевича племянники навсегда останутся мальчиками.

И все-таки интересно, о чем шепчутся Сандра с Катенькой? Лицо Кати то и дело озаряется мрачной улыбкой, а рыжевато-зеленые глаза Сандры становятся, кажется, еще больше, и в них разгорается какое-то неведомое пламя…

Адвокат Раевский между тем не спеша расхаживал взад и вперед и рассказывал о деле, для судебной речи по которому он впервые использовал слова Ивана Сергеевича Тургенева. В последнее время Николай Владимирович стал уставать от долгого пребывания в неподвижности, и после окончания судебного заседания или приема доверителей его обычно трудно было усадить куда-нибудь: он беспрестанно двигался, что-то рассказывал и бурно жестикулировал, давая выход накопившейся энергии.

– … И вот мой подзащитный, человек спокойный и уравновешенный, о котором все отзывались как о добром и порядочном, не выдерживает всего этого любовно-романтического хаоса и стреляет в даму сердца. Я только-только перешел в адвокатуру, опыт прокурорский у меня огромный, больше десятка лет, а адвокат я еще совсем неопытный, только и багажа у меня что знание всех приемов и уловок, взятых на вооружение стороной обвинения. Это бывает хорошо для произведения впечатления на судей, которые знают законы и разбираются в тонкостях их применения. Однако ж совершенно не годится для воздействия на присяжных: они обыватели, в юриспруденции несведущи, тут надо апеллировать только к жизненным реалиям, к чувствам, к их душевному опыту. Как я ни копался в собственной голове – не мог найти аргументов, объясняющих поведение подсудимого. И тут вычитал у Тургенева: «Людям положительным не следовало бы увлекаться страстью; она нарушает самый смысл их жизни… Но природа не справляется с логикой, с нашей человеческою логикой: у ней есть своя, которую мы не понимаем и не признаем до тех пор, пока она нас, как колесом, не переедет». Прочел – и понял, в чем моя ошибка: я хотел найти объяснение, согласное с логикой и вытекающее из нее, а господин Тургенев мне разъяснил, что там, где страсть, там наша человеческая логика не действует, не годится.

Николай Владимирович сделал эффектную паузу и остановился ровно напротив брата, глядя на него насмешливо.

– Так что твои, дорогой Игнатий, пассажи о низкой нравственности господина Тургенева принять никак не возможно. Он питал страсть к Полине Виардо, страсть темную, всесильную, всепоглощающую и неуправляемую, и действовал под ее влиянием, а ты пытаешься судить о нем с позиций человеческой логики.

– Папенька, – раздался звенящий от возбуждения голосок Сандры, – а еще какую-нибудь любовную историю расскажите!

Все рассмеялись, кроме Кати, бросившей на сестру неодобрительный взгляд.

– Пустые это разговоры. – Голос девушки прозвучал сухо и сурово. – Для чего вообще надо любить – не понимаю. Толку от вашей любви никакого, одни лишь терзания, да и те бессмысленные. Если уж вам так хочется непременно Тургенева цитировать, то вот вам его слова: «Человек слаб, женщина сильна, случай всесилен, примириться с бесцветною жизнью трудно, вполне себя позабыть невозможно… А тут красота и участие, тут теплота и свет, – где же противиться? И побежишь, как ребенок к няньке. Ну, а потом, конечно, холод, и мрак, и пустота… как следует. И кончится тем, что ото всего отвыкнешь, все перестанешь понимать. Сперва не будешь понимать, как можно любить; а потом не будешь понимать, как жить можно».

Катя обвела строгим и каким-то даже вызывающим взглядом всех присутствующих, словно призывая сделать выводы из только что оглашенного отрывка.

– Любовь ваша, – продолжила она, – это не более чем яркая красивая игрушка, в которую ребячески незрелые личности играют от скуки, от душевной незаполненности, от ощущения пошлости всей жизни. Потом игрушку отнимают, и привыкший жить с ней ребенок плачет, рыдает, бьется головой об пол и не понимает, как можно без нее существовать, ему скучно без любимой игрушки, он не знает, чем себя занять. Если вовремя научить ребенка читать или рисовать, то утрата игрушки пройдет незамеченной. И с любовью происходит в точности то же самое. Так что любовь – это глупость, недостойная мыслящего человека. Страсть отрицать не стану, она есть, но она – явление природное, к высокому человеческому духу отношения не имеет и потому так же недостойна, как и любовные страдания.