Обратная сила. Том 1. 1842–1919 - Александра Маринина

– Вот даже как! Жаль, что я эту повесть не читал, а то повеселился бы вдоволь! Умственный труд, правильно организованный мыслительный процесс ему в диковинку оказался! И что же, этот герой действительно полагал себя мыслителем? Сколько же лет сему первооткрывателю от мысли?

– Двадцать шесть, – моментально ответила Сандра.

– Почему вы полагаете, что этот персонаж непременно был нигилистом? – продолжал допытываться Валерий. – Там про это прямо написано?

Сандра выразительно пожала плечами и снова открыла журнал.

– Не веришь – так я тебе зачту: «Мне было тогда не больше двадцати шести лет, но я уж отлично знал, что жизнь бесцельна и не имеет смысла, что всё обман и иллюзия, что по существу и результатам каторжная жизнь на острове Сахалине ничем не отличается от жизни в Ницце, что разница между мозгом Канта и мозгом мухи не имеет существенного значения, что никто на этом свете ни прав, ни виноват, что всё вздор и чепуха и что ну его всё к чёрту! Я жил и как будто делал этим одолжение неведомой силе, заставляющей меня жить: на, мол, смотри, сила, ставлю жизнь ни в грош, а живу!»

Она захлопнула книжку и повернула к брату сердитое личико.

– Ты никогда никому не веришь, все время требуешь каких-то доказательств. Ну что, убедился теперь?

Гнедич по выражению лица Валерия понял, что тот собирается задать еще какой-то вопрос, но в этот момент дискуссия прервалась появлением Николая Владимировича Раевского и его дочери Кати, стройной миловидной девушки, внешний облик которой изрядно портили скучное коричневое суконное платье и серьезное, даже какое-то угрюмое выражение лица.

– Что читаем? – весело поинтересовался Раевский, потирая озябшие руки: январский мороз был трескучим, а для короткого перехода из флигеля в дом адвокат перчатки не надевал.

– Теперь «Огни» Антона Павловича Чехова, – тут же доложил Казарин. – А до этого «Дуэль» читали.

– Превосходно! Ну что, все в сборе? Сказать, чтобы подавали ужин?

– Дядя, мы еще одного гостя ждем, – сказал Алекс. – Я пригласил товарища, с которым познакомился несколько лет назад, он из Сызрани, приехал в Москву по торговым делам.

Раевский-старший недовольно нахмурился.

– По торговым? Он что же, из купцов?

– Да, он купеческого сословия. – В голосе Алекса зазвучал вызов. – И что с того? Он учился в Петровской академии, теперь вернулся домой, в Сызрань, и смею вас заверить, это порядочный и образованный человек.

– Перестань, Николай, – вмешался Игнатий Владимирович, – откуда в тебе эти сословные предрассудки?

Гнедич с интересом следил за перепалкой племянников. Вот так всегда: Николай сперва говорит или делает, а уж только потом думает. Ведь их гость Юлиан Казарин отнюдь не дворянин, он из разночинцев, дед его и вовсе был крепостным, однако ж это не помешало графу Раевскому оценить способности и трудолюбие молодого юриста, приглашать его к себе домой и оказывать помощь и советами, и делом. И теперь в присутствии того же Казарина Николай высказывает сомнение в уместности приглашения в их дом человека из купечества. Ну как так можно! Выйдет неловкость… И что самое обидное: неловкость выйдет именно из-за глупости и неосмотрительно сказанного слова, ибо Павел Николаевич знал, что истинной дворянской спеси в его старшем племяннике нет.

Всю жизнь Павел Николаевич Гнедич презирал себя за собственную трусость и за нежелание громко заявлять свое мнение и отстаивать его. Однако теперь, к старости, он не мог не признать очевидного: именно его сдержанность в суждениях и скрытность в отношении собственных оценок сделали возможным полную откровенность внучатых племянников, твердо знающих: от дядюшки Поля можно не иметь никаких секретов; дядюшка Поль не станет читать нотации или, что еще хуже, угрожать лишением наследства и карами небесными; старый мудрый невозмутимый дядюшка Поль примет все, как есть. Именно поэтому о знакомстве Алекса Раевского с неким Ерамасовым Павел Николаевич Гнедич знал давно.

Алексей Ерамасов был сыном очень богатого купца из Сызрани, учился в Петровской академии в Москве, был членом землячества Симбирской губернии, интересовался деятельностью революционных студенческих кружков и социалистическими идеями. После того как выяснилось, что покушение на царя готовил некий студент Ульянов, приехавший из Симбирска, член того же землячества, только не в Москве, а в Санкт-Петербурге, всех студентов из Симбирской губернии взяли под строгий полицейский надзор. Те, кто вызывал хотя бы малейшее сомнение в благонравии, немедля высылались домой. Именно поэтому студент Ерамасов был вынужден прервать учебу в академии и вернуться в Сызрань. Но интереса к социалистическим идеям и революционным преобразованиям он не утратил, напротив, войдя в дело отца и получив доступ к деньгам, начал активно финансировать кружки, создаваемые для изучения марксизма. Он часто бывал в обеих столицах по делам своего торгового дома, и нет ничего удивительного, что он свел знакомство с Алексом Раевским, учившимся на юридическом факультете. Алекс к идеям социалистической революции был равнодушен, в опасных сообществах не участвовал, в Ерамасове же младшего Раевского привлекали чисто человеческие качества: он был добрым и надежным товарищем, чрезвычайно приятным собеседником, весьма умным и при этом скромным. Кроме того, Алекс посвятил дядюшку Поля в свой план ехать в Америку, а затем в Европу, чтобы продолжить образование и научиться всему передовому, что есть на сегодняшний день в деле раскрытия преступлений. В России в 1890 году был введен антропометрический метод уголовной регистрации, внедренный в середине 1880-х годов во Франции и известный под названием «бертильонаж», и Алексу хотелось побольше узнать об особенностях применения этого метода. Кроме того, совсем недавно, только лишь в прошлом году, появилась статья Фрэнсиса Гальтона об использовании пальцевых узоров для идентификации личности, и, конечно же, Алекс Раевский имел намерение посетить Лондон, чтобы, по возможности, ознакомиться с новой теорией поглубже. Третьим пунктом плана было изучение новейших технических приспособлений для фотографирования, ибо молодой Раевский был сильно впечатлен фактом открытия первой судебно-фотографической лаборатории. Лаборатория существовала пока только за счет своего создателя, Евгения Федоровича Буринского, но Алекс не сомневался: пройдет совсем немного времени, и никакое расследование преступлений не сможет обходиться без этого научного метода, так что к его широкому применению следует хорошенько подготовиться, усовершенствовав собственные знания в области механики, оптики и химии. Ну и, разумеется, будущему судебному следователю следует изучить методы работы сыскной полиции в Европе и Америке, ведь в России сыскная полиция существует совсем недавно и опыт имеет пока еще небольшой. Поедет Алекс, разумеется, не один, их будет несколько человек, в том числе и Ерамасов, выразивший готовность материально поддержать некоторых недостаточных членов их группы. Ехать предполагали в следующем году, и Игнатий Владимирович о грандиозных замыслах старшего сына покамест ничего не знал.

Идея пригласить Ерамасова, когда молодой человек в очередной раз приедет в Москву, принадлежала самому Гнедичу: ему было любопытно взглянуть на хорошо образованного, революционно настроенного сына богатого купца. Да при этом еще и скромного человека… Неужели такие люди и вправду бывают на свете?

Между тем Игнатий Владимирович продолжал методично высказывать свою точку зрения на недопустимость сословных предрассудков для человека, постоянно по долгу службы имеющего дело как с самыми высокими, так и с самыми низменными душевными порывами и сторонами людей. Гнедич видел, что Николай Владимирович все более раздражается и на брата, изрекающего очевидные, но от этого не менее справедливые истины, и на самого себя – за неосторожные и неуместные слова, произнесенные бог весть почему, и на Казарина, присутствие которого только усугубило неловкость.

Положение, однако, спас сам Казарин, довольно, впрочем, невежливо перебив доктора Раевского:

– Да полно, Игнатий Владимирович, не утруждайте себя, все ведь понимают, что вы меня имеете в виду. Дескать, присяжный поверенный Казарин тоже происхождения низкого, однако ж вхож в этот дом – так почему купеческому сыну нельзя? Я не в обиде, что ж, происхождение мое неизменно, другим оно уж не станет, сколько слов ни произноси. Буду успешен в службе – глядишь, личное дворянство выслужу, а то и потомственное. Какие наши годы!

Он весело улыбнулся, сверкнув белоснежными зубами из-под угольно-черных усов.

– Вот мы теперь господина Чехова читаем, – продолжал он, – у него хорошо сказано о ценности человека, какого бы происхождения он ни был. И вообще, у него множество полезных вещей написано, в том числе и для нашей работы по судебной защите.