Ячейка 402 - Татьяна Дагович

Шарван отрицательно покачал головой.

– Что, до сих пор не начал? Это ты верно… Пожалуй, и я на следующей неделе брошу. Пора, возраст. Спортом займусь… А на этой ещё побалуюсь.

Они задерживались на несколько секунд перед любимыми полотнами Леонида Ивановича, глаза которого наполнялись влажной высотой. Шеф ронял сигарету на ковёр, и Шарван быстро поднимал, хотя знал, что ковры не воспламеняются. Он смотрел на шефа, явно проваливающегося в радость, недоступную ему самому, и завидовал. Ну, картина, ну, тётка немолодая нарисована или, как с левой стороны зала, вообще мазки без смысла и порядка. Где здесь прячется счастье?

Когда они дошли до середины галереи, настроение Леонида Ивановича переменилось. Он сменил дружеский тон на нейтральный и смотрел прямо перед собой, на стены с картинами лишь равнодушно косился время от времени.

– Ты знаешь, что в последнее время становишься всё лучше и лучше? Мне очень нравится твоя аккуратность.

– Не сказал бы… В последнее время было много промахов. С русалками…

– Нет, там твоей вины не было. А сейчас всё урегулировано. Нет, не скромничай! Последние два года я внимательно следил за тобой и видел, как ты растёшь.

– Вы не давали знать.

– Не хотел тебе мешать. Ты остался таким же точным, как и был. Раньше мне не нравился недостаток фантазии в тебе, но в последнее время ты развил особую изобретательность… Которая, признаю, может компенсировать отсутствие фантазии. Я очень доволен тобой. Очень.

– Спасибо. Только…

– Очень. Единственное, в последней поездке ты намудрил, а? Ладно, ладно, мы тоже люди, должны иногда расслабляться, а как же… А я вижу, ты совсем не смутился. Молодец. Раньше ты смущался. В остальном же – все операции в этом году были проведены блестяще. Виртуозно, я бы сказал.

Впервые за время сотрудничества с Леонидом Ивановичем Шарван почувствовал острое раздражение по отношению к шефу. От этого тона «мой мальчик», от школьного захваливания. Он, насколько мог хорошо, выполнял работу, за которую ему платили. В последнее время всё больше ценил своё одиночество. Зачем этот отческий тон – теперь, когда поздно играть в отчима?

Но тут сам Леонид Иванович сменил тему – резко, будто он ожидал, что Шарван схватит что-то важное из предыдущей речи, и, обманувшись в ожиданиях, решил подойти с другой стороны. С некоторым недовольством он спросил:

– О тебе я знаю всё, как ты понимаешь. Тебе никогда не казалось несправедливым, что ты не знаешь ничего обо мне? Мы почти родственники. Да какое почти – мы же родственники по Лене. По твоей мачехе.

– Не казалось.

– Зря. Я не так скучен, как ты считаешь. Давай сядем – ноги разболелись. Это возраст, Шарван. Послушаешь пару-тройку историй старого родственника?

Они подошли к красному дивану, сели – первым Леонид Иванович, вторым Шарван. Оказались перед блеклой широкой картиной, изображающей трёх сутулых ангелов с расслабленными лицами. И сам Шарван сидел ссутулившись, отчего с непривычки ныли плечи. Он не поднимал их, не желая напрягать.

– Что-то ты не настроен слушать. Не переживай, это ненадолго. Утомлять полной версией мемуаров не буду. Знакомство родителей, зачатие, рождение, детсад, начальная школа… мне самому это скучно. Впрочем, о начальной школе можно было бы сказать пару слов, потому что уже тогда у меня обнаружился некстати высокий уровень интеллекта – исправить, как ни пытались, не смогли. Но неужели тебе, молодому человеку, неинтересно узнать, как я пришёл к нынешнему своему положению?

– Интересно, – взгляд Шарвана побежал от не нравившейся ему картины с ангелами вправо: там была поздняя осень, серые стволы, небо сквозь сетку веток. Потом к следующему пейзажу, неразборчивому отсюда. Если Леонид Иванович на самом деле ценит искусство, почему полотна развешены беспорядочно? Ах да, свобода… Свобода мышления, вкуса. Брать только то, что нужно, так, как нужно. Уже ведь объясняли.

– Ты знал, каким образом я попал в Нидерланды?

– Нет.

– По сути, мне просто повезло, хотя тогда я считал, что так и должно быть. Очень был самоуверенный! Сначала меня перетянули учиться в Москву, но там я больше организационными вопросами занимался, нежели учился, – партийный был. А после диплома, красного, кстати – тогда я даже гордился! – то ли послали, то ли отпустили повышать уровень. Лену, твою мачеху, мы уже были женаты, оставил дома, хотя была возможность перетянуть. Тоже по глупости – не хотел, чтобы мне мешали. Ей не объяснял, она считала, из-за поляка-папы не выпустили. Н-да, интеллект у меня был, а ума не было.

Шарван рассмотрел неразборчивый пейзаж – это горный обрыв, и кто-то маленький, чёрненький от удалённости, глядит с горы. Сначала считал, что это ворона, но, приглядевшись, понял – человек. Опустил взгляд на руки, лежащие на коленях ладонями вниз, удивился, что кожа так сильно обветрена.

– На месте меня с распростёртыми объятиями приняли, – продолжал Леонид Иванович, – дали какой-то тест, посмотрели результаты, поразились и решили, что я их захолустье прославлю. Официально в докторантуру записали, но ни они, ни я так и не поняли, работал я, учился или развлекался. При этом финансирование и аппаратура, о каких я мечтать не мог по тем временам, и никакого контроля, – несколько смешков приправили воспоминания. – Занимался чем хотел. На лекции ходил всех факультетов, кроме своего, экспериментировал до утра… Они привыкли, ворчали только на первых порах. Побаивались меня, моих связей.

Я на тот момент хотел заниматься синтетической биологией – только ты никому не говори! На самом деле хотел только тем заниматься, чем хотел. Хотел найти, чем отличается живое от неживого. Всего лишь. Тогда я был крайне скромен, как все в молодости. Хм… Хотя не все – ты ни к чему не стремился… На клеточном уровне работал, с различными моделями работал, в том числе и человеческого существа – довольно грубыми, немного тканей, полимеры. Хотел добиться самостоятельного функционирования, пусть самого примитивного. На слабые импульсы надеялся – разумеется, ничего не могло получиться. Никто не понимал, чего я хочу добиться без клетки… Сейчас я сам не понимаю. Я прыгал с одного на другое, постоянства не было, выдержки не было – не понимал, что растрачиваю время и талант. По-другому быть не могло – я мог многое, но хотел гораздо, гораздо больше, чем мог… Причём всё хотел делать сам. А то, чем они сегодня занимаются и называют искусственной жизнью… Согласись, это совсем не то.

Только к концу пятого года начал догадываться. К этому моменту и здоровье сдало, образ жизни сказывался. То головные боли, то, – Леонид Иванович указал прямо перед собой, – такие вот милосердные силы природы мерещились… забирающие усталых.

Самым естественным в такой ситуации было бы, пока возможно, обратиться к врачу, к хорошему специалисту. Пропил бы витамины, повалялся бы недельку с честной справкой. А потом сменить направление, взять тему поскромнее и принести быстрый результат – и своим, и чужим. Теперь я бы так поступил, но тогда я мыслил, мягко говоря, своеобразно, этакая смесь мании величия с комплексом неполноценности. И подсказать было некому. Вместо того чтобы заботиться о здоровом сне, я ночи напролёт сидел в лаборатории и думал – не о научном, не об абстрактном, – смешок, – о своём несчастье. О том, что не сегодня, так завтра меня с позором вышвырнут, и страшно представить, как встретят. Что не просто просрал пять лет, а разбомбил всю жизнь – себе и Леночке.

– Ага, – сказал Шарван. Не в силах дальше сворачивать шею или разглядывать руки, он вынужден был смотреть прямо на неприятную картину ангелов, и они смотрели на него внимательно. Через несколько секунд взаимный взгляд словно затвердел.

– Как хорошо всё помню! Надо же. Таких ночей я отдежурил немало, ты должен хорошенько себе представить – беспросветное отчаяние, одни и те же мрачные мысли, страх перед каждым наступающим моментом. В проходной вечно трясутся две пробирки – уже не помню, что за крема там взбивали. Кроме того, я, несмотря на запреты, непрерывно курил. Датчик я у себя ещё раньше отключил. Представь себе, даже разговаривал с собой – да-да, Шарван. В одну такую ночь у меня вырвалось слово… впрочем, неважно, это были обычные депрессивные жалобы, любой психолог за день три-четыре такие выслушивает, в 01.45, как сейчас помню, раздался громкий крик. Со стола, на котором пылилась модель… К которой месяца два не притрагивался.

Даже скорее не крик, а вопль, крайне неприятный. Я выскочил в коридор, но, так как кричали дальше, пришлось вернуться в лабораторию, подойти к столу. С такой волей кричат новорожденные – но модель отображала мальчика лет четырёх, глотка не младенческая. Когда я подошёл – какой там полимер! – в его глазах был живой ужас. Такого ужаса я не наблюдал больше ни в одном существе, и, конечно, в этом ужасе одна из причин моего собственного нервного срыва. Но это позже. Модель… ребёнок двигался всем телом, размахивал руками, ногами, очевидно неконтролируемо. Мне многого стоило довезти его домой. Спасибо ремням безопасности. Кричал он ещё долго, бился о стены, я, закрывшись на кухне, продолжал курить. Потом догадался дать ему молока с транквилизаторами – этого добра у меня к тому времени накопилось достаточно, транквилизаторов, имею в виду, с молоком было хуже. Помогло – он уснул, проснулся вялый. На следующий день мы улетели – я задействовал все связи, всё что мог и не мог. Ещё через два дня с Леной сюда, домой.