Ночь с вождем, или Роль длиною в жизнь - Марек Хальтер

Клитенит торжественно огласил решение комиссии. До этого он не произнес ни слова. Когда члены комиссии встали со своих мест, Маша Зощенко что-то шепнула Левину. Когда и он, улыбнувшись, ей что-то шепнул в ответ, Марина впервые услышала ее смех.

На улице их ждал фотокорреспондент, запечатлевший всю компанию на фоне бюстов Ленина и Сталина, обрамлявших вход в здание. Оно, как и театр, было кирпичным, тоже построено в начале 30-х, но чуть позже и в совсем другом стиле. Как большинство такого рода построек 30-х годов, оно напоминало тяжеловесный, вычурный склеп.

Надя, поджидавшая у входа Матвея и Марину, сфотографировалась со всеми вместе. Уже наутро фотография появилась в «Биробиджанер Штерн», главной местной газете, которую Надя добыла, несмотря на густой снегопад. Страницу, кроме групповой фотографии, украшал и Маринин портрет размером едва ли не в четверть полосы. На нем у Марины был вид даже более плачевный, чем она думала.

Ее голубые глаза превратились в серые впадины, оттененные такими темными подглазьями, словно она их специально вычернила, как делали актрисы немого кино. Впалые щеки, нечесаные волосы, пряди которых свисали до самых губ, растянутых в жалкой улыбке. Выражение лица — встревоженное, затравленное, как у человека, которому отовсюду грозит опасность.

Она швырнула газету на Надину койку.

— Сожги ее! Не могу смотреть на эту рожу! Здесь я выгляжу лет на сто.

Надя была категорически против. Даже собралась вырезать фотографию из газеты.

— Совсем не так плохо! Да и что толку жечь, если ее сейчас уже читает весь Биробиджан.

Надя перевела надпись под Марининым фото, повторявшую название газеты. Выходила игра слов: «штерн» по-еврейски — «звезда». А потом перевела и расположенную ниже статью о Марине, где подчеркивалось, что ее оценил сам великий Михоэлс, а также упоминались кинороли и работа в Московском художественном театре. Заканчивалась статья обещанием, что актриса «прямо с завтрашнего дня всерьез займется совершенствованием своего идиша».

— Откуда они взяли? С фотографом я и словом не перемолвилась.

— Это все Матвей! — гордо воскликнула Надя. — Он-то умеет запудрить мозги журналистам! Сама увидишь: когда вы поставите новую пьесу, дня два в Биробиджане все разговоры будут только об этом. А ты уже и сейчас знаменитость!

Когда Марина ей призналась, что предпочла бы первые дни, а лучше недельку-другую сохранять инкогнито, Надя завопила:

— Ну почему?! Ты должна быть, наоборот, счастлива! Ты ведь актриса. Актрисам необходимы поклонники! Особенно в наше военное время. Теперь ты биробиджанская штерн!

Надин звонкий голос разносился по всему коридору общежития. Их соседки, тоже успев прочитать газету, нагрянули в Надину комнату со смехом, шуточками.

— Тебя немного откормить, Марина, и станешь первой красавицей в Биробиджане. Мужики будет выстраиваться в очередь, чтоб преподнести тебе кочан капусты…

— У нас это самый галантный подарок. Даже невестам преподносят.

— Если только Матвей из ревности не встанет грудью перед ее гримеркой.

Марина покраснела. Посыпались новые шуточки.

— Нам-то, Надюшка, только остается, что хихикать и мечтать о твоем Матвее.

— Одними мечтами не проживешь, вредно для здоровья!

— Сама знаешь, что твой петушок не про нас!

— Другое дело, заезжая звезда…

Когда пили чай, одна из женщин вдруг затянула песню про Амур-реку. Насмешки сразу прекратились. С вдохновенными лицами женщины дружно подхватили припев:

Течет речечка по песочечку.Да не прямо, а по излучинамВ ней бежит вода невозвратная.Как любовь моя, долга реченька,Где купалась я, красна девица.

Течет речечка по песочечку.Да не прямо, а по излучинамВ ней бежит вода невозвратная.Как любовь моя, долга реченька,Утонули там все мечты мои.

Эти слова, глубоко запавшие Марине в душу, ей слышались еще и два дня спустя, когда в полутемном театральном зале раздались аплодисменты единственного зрителя.

Уже целый час она топталась на пустой сцене, освещенной стоявшими по краю свечками. Причем в полной тишине, если не считать шарканья ее собственных шагов. Левин предложил Марине необычное, но очень полезное упражнение, изобретенное Михоэлсом:

— Играйте без слов. Не произносите, а внутренне проживайте свои реплики. Выражайте их беззвучно, жестами. Передвигайтесь по сцене, старайтесь представить, что играете для зрителей. Чуть добавьте мимики. Если даже из зала ее не увидят, зритель должен понять ваши чувства… Заставьте его сопереживать. Чтобы ему захотелось плакать и смеяться.

Для показа Марина выбрала роль Офелии, которую репетировала во МХАТе. К тому же сам перевод Пастернака призывал к сокровенности.

Повторяя раз за разом первую сцену третьего акта, она наконец достигла результата. Ей казалось, что вокруг нее бурлят гнев и страдания Офелии, притом что Марина не произнесла ни звука.

Вдруг раздались громкие аплодисменты. Она вскрикнула:

— Матвей, это вы?!

С кресла поднялся долговязый мужчина. Нет, это был не Матвей, а какой-то незнакомец с мерцающим в волосах светлым пятном. Он направился к Марине по центральному проходу. Был одет в хлопчатобумажную гимнастерку, на шее — ярко-красный шарф. В длинной руке с покрытыми золотистым пушком кистями — газета «Биробиджанер штерн». Заговорил он с таким сильным акцентом, что Марина почти не разбирала слов:

— Не надо бояться. Браво! Очень хороши!

— Кто вы?

— Здешний доктор. Зовут Майкл. Я американец: Майкл Эпрон.

Когда он приблизился к сцене, Марина смогла его получше разглядеть. Ей будто пронзило низ живота. Марина испытала незнакомое чувство, почти болезненное, где смешались страх и восторг.

Непонятно, откуда оно взялось. Возможно, Марина еще не до конца вышла из роли Офелии. Пожирая Марину своими огромными ясными глазами, незнакомец произнес:

— Я понял. Вы играли Шекспира. Офелию. Угадал?

Марина зачем-то переспросила:

— Так вы американец?

— И еврей тоже. Я врач. Доктор Эпрон.

И он засмеялся, будто шутке.

— Я здесь уже…

Не договорив, он протянул Марине газету с ее фотографией.

— Надо было увидеть вас живой. Очень плохо сняли.

Вашингтон, 24 июня 1950 года

— Мисс Гусова! Позвольте, мисс!

Маккарти поднял руку.

— Так вы прибыли в этот город… Биробиджан в январе 1943-го?

— Да, я уже говорила.

— И почти сразу там встретили агента Эпрона?

— Ну да.

— Вы уверены?

— Наша встреча в театре произошла за неделю до того, как нам сообщили о победе под Сталинградом. Мы безумно радовались! Теперь никто не сомневался, что разгромим Германию… Это было в самом начале февраля, я прекрасно помню.

— А вам не показалось странным увидеть в Биробиджане живого американца? Сами говорили, что это пограничная зона, закрытая для переселенцев. Поведали, какую бдительность проявляют тамошние комиссары в отношении шпионажа… А тут иностранец спокойно себе живет, ни от кого не прячется, лечит людей.

— К тому же едва зная русский! — усмехнувшись, добавил Никсон.

— Майкл хорошо знал русский. Он имитировал.

— Что имитировал?

— Иностранный акцент. Говорил так, как, по представлениям советских людей, должны говорить по-русски американцы. Для конспирации.

Марина им улыбнулась своими бледными губами: помада уже давно стерлась.

— Откуда вы знаете?

— Он мне так сказал.

— Когда именно?

— Немного позже. Когда решил меня взять с собой в Америку. Когда понял, что любит меня, что не может расстаться…

На последней фразе ее голос изменился, зазвучал нежно и проникновенно, как струна виолончели. Изменилось и выражение лица, стало теперь отрешенным и умиротворенным. Почти счастливым. Казалось, что Марина уже не видит зала, что на пару секунд перенеслась целиком, и душой и телом, в ту непостижимую для нас эпоху.

Я вспомнил ее монолог в камере для свиданий. Действительно, ей было необходимо выговориться. Теперь ее речь уже лилась без запинок. И вид был почти безмятежным. Ей даже хватало духа подтрунивать над Маккарти и Никсоном.

Марина будто очнулась и продолжила:

— На самом деле Майкл прекрасно знал русский. И еврейский тоже. Но делал вид, что их изучает. Завел тетрадку, куда каждый день записывал несколько слов. Произносил их вслух, сначала с акцентом, потом все лучше и лучше. Мы все над ним посмеивались. А он ходил на курсы идиша. Видимо, действовал согласно инструкции, так ведь?

Вопрос был адресован цэрэушнику. Я время от времени поглядывал на ирландца. Он слушал Марину очень внимательно, иногда что-то чиркая в записной книжке. Пару раз, удивленно вскинув брови, снимал очки, чтобы их протереть. Делал это машинально, как любой очкарик десять раз на дню протирает свои окуляры, и при этом ловил каждое Маринино слово.